Ирландский чай на опохмелку - Виталий Рапопорт

Рапопорт Виталий

Ирландский чай на опохмелку

Виталий Рапопорт

Ирландский чай на опохмелку

повесть

УВЕРТЮРА

Инструменты в оркестре пробуют голоса, разминаются, раздуваются, гоняют гаммы и арпеджио, а то и дурака валяют. Хлоп! По знаку дирижера начинают играть по-писаному. Идет что-то легкое, приятное, сюита, картинки жизни. Лес на берегу реки, солнце, лопухи, муравьиная куча, орешник; вот завод работает в бодром и счастливом ритме; а это народный праздник, гуляние: пляски, смех, люди отдыхают, веселятся, можно даже разобрать, как парень прижал девушку. В звучании оркестра преобладает духовое дерево при поддержке струнных, иногда только вскрикнет корнет или ухнет туба.

Перемена. Оркестр в полном составе играет марш. Чувствуется размах, решительность, твердость воли. Поступь победителей и хозяев жизни. Они не знают сомнений, только цель, курс и скорость. Темп марша нарастает, музыка увлекает слушателей, ведет за собой, и вдруг обрывается. Словно вилку выдернули из штепселя подачи энергии.

Слышится новая тема: молчание, наполненное чувством и ожиданием, как у Джона Кейджа. На просцениум выходит Народ в виде одного актера. Одетый просто -- рубашка, заправленная в мешковатые штаны -- он стоит, собирательный, внушающий симпатию, стоит, широко расставив ноги, чтобы захватить побольше опоры на земле, и смотрит слегка вверх, вдаль надо понимать. Грубоватое непримечательное лицо его скорее доброе, однако без простодушной слащавости. Временами он сильно себе на уме, а то вдруг задумывается, забывая, что его наблюдают. Сколько продолжается народная тема, сказать трудно. До тех пор, видимо, пока публика слушает и верит.

Негромкий голос, гобой или флейта, заводит простую песенку, что-то житейское, обыденное, близкое каждому. Женщина гладит белье и напевает себе под нос -- трогательно, иногда призывно. Или девочка нянчит куклу и с ней разговаривает: скоро придет мама, принесет пряников и молока, она накажет плохую кошку Мурку, которая гоняет воробьев. Детский голосок скоро перекрывается другой темой, потому что не за тем люди пришли в театр, а музыканты натянули фраки. Новая мелодия, не в пример серьезная, торжественная. Струнные широко разносят свое кантабеле, тромбоны с трубами поддерживают их возгласами одобрения: да, да, совершенно верно, именно так мы всегда думали. Напряжение нарастает с каждым тактом, это гимн, вдохновенная проповедь, наставление про устройство правильной жизни. Люди готовы слушать без остановки, без передышки, но врывается диссонанс, назойливый, грубый. В оркестре растерянность, он нестройно замолкает, слышно одну виолончель. Сбивчиво, но с упорством тянет она свою тему -пронзительную, жалобную. Другие голоса не согласны, им хочется продолжить гимн, досказать важнейшие для людей слова, но виолончель гнет свое, разрушает гармонию. Увертюра идет рывками. Несколько раз оркестр принимается играть по нотам, но останавливается, сбитый с толку.

Собравшись с силами, музыкальный коллектив под руководством дирижера утверждает себя: раздается звон турецких тарелок, тремоло на литаврах. Виолончели больше не слышно за новым маршем. Он сродни тому, что в начале, только поступь теперь тверже, тяжелее. Первую часть задорно выводят трубы, флейты и кларнеты, во второй -- мелодия тромбонов и валторн звучит более интимно, задушевно, третью часть исполняют все голоса вместе. Прочь сомнения, довольно жаловаться, вперед к славной цели.

Новая остановка, привал на марше, музыка становится ажурной, как старинный вальс. Солдату вспоминается родной город, девушка в легком платье на берегу реки. Все будет хорошо, только бы врага победить и вернуться домой. Новый голос, сопрано саксофон, вибрирующий, пронзительный, словно сирена воздушной тревоги, разрушает ностальгический вальс, с упрямым темпераментом перекрывает оркестр. Так играл Сидней Беше. Это баллада, история несложившейся жизни. Человек мечтал совершить подвиг, осчастливить человечество. Утереть все слезы мира, изгнать болезни, построить аппарат, чтобы каждый мог летать без крыльев. Ничего не получилось: сначала веселился, гулял от избытка сил, думал, что впереди вечность. Потом пришла война, разруха. Ненастья миновали, но человек измотан, устал, выдохся. Нет больше прежней энергии, нет задора, пропало желание посвятить долгие годы одной трудной цели. Горько, обидно, а кому пожалуешься. Возможно, это совсем другая история, но саксофон заливается, не открывая подробностей. С какого-то момента ему подпевает виолончель. Но тема обрывается, не разрешившись. Конец увертюре, начинается действие.

Эта книга посвящается вожатым человечества. Тем мужчинам, женщинам, детям, усилиями которых люди смогли подняться над своими животными предками, стали жить чище, мыслить благороднее. Изобретателям Колеса и Конструкторам Первой Телеги. Первоприготовителям Бефстроганова. Основателям и Первооткрывателям. Первопроходчикам и Основоположникам. Спасителям и Спасателям. Ассенизаторам Земли и Гармонизаторам Вселенной. Всем, кому человеческие страдания не дают спать по ночам. Всем, кто не пьет и не курит.

ОДИН

-- Ты какой чай будешь пить?

-- Сладкий.

-- Я имел в виду, какой чай заваривать. Ирландский хочешь?

-- В Ирландии чай не растет.

-- Чай так называется. Видишь на коробке написано Irish Breakfast Tea.

-- Сказать по правде, за два дня в Штатах я успел утомиться от вашего разнообразия, от навязчивой свободы выбора. Шагу не ступишь, чтобы не оказаться между Сциллой и Харибдой. Вы что будете пить? Виски? А какое виски? Американское, канадское, ирландское или скотч, то бишь шотландское, или даже японское? Как прикажете подать? С содовой, со льдом или без? Спросишь сухой мартини, снова водопад вопросов. С джином или с водкой, взболтать или только помешать? Вы меня угнетаете своим гостеприимством, своей предупредительностью...

-- Дядя Сережа, прости, Сергей, но здесь так принято, в торговле и в быту. Это не показное гостеприимство, нацеленное на иностранцев, как кое-где еще, зря ты так думаешь. В Америке даже маленький мальчик будет удивлен, огорчен, подавлен, если ему не позволят выбирать из двадцати сортов мороженого. Ты переживаешь культурный шок, твое недовольство -- защитная реакция.

-- Хрен его знает, ты, возможно, прав...

Вздохнув, он стал наблюдать, как Борис заваривает чай. Делалось это тоже не как у людей в заварном чайнике, а в кофеварочном аппарате, только вместо кофе он засыпал в бумажный фильтр несколько чайных ложек чая. Хорошо еще, что не пакетики... Нелегко с ним, думал Борис, не знаешь, как себя вести. Вот ведь, кажется, интеллигентный мужик, а трудно. Дядя Сережа, как он привык его называть, был отцов двоюродный брат, которого он помнил по Москве, но не слишком отчетливо: спустя двадцать лет остался смутный образ энергичного нервного мужика в хорошем костюме, галстук распушен и набок. Он и сейчас выглядел узнаваемо, хотя постарел. Каждый год они ездили к нему на день рождения. В просторной квартире на Вернадского собиралось человек тридцать, если не больше, на столе расстилали крахмальную скатерть, ставили хрусталь, клали ножи и вилки с вензелями. Он эти приборы считал серебряными, но мама поправила: мельхиор, правда, старинный, из камка. Он все собирался спросить, что такое мельхиор, но как-то не было случая. Стол ломился от напитков, по преимуществу иностранных, и отчественных яств. Он, по молодости лет не пивший, отведав чуточку сладкого вина по выбору мамы, наваливался на икру, отварную осетрину, салат оливье. Потом уходил в другую комнату смотреть цветной телевизор. Шум и крик за столом не утихали допоздна, наконец мама будила его и они ехали домой в такси. Отец редко бывал с ними у дяди, был занят у себя в ТАСС'е или в командировке. Последние годы он и вовсе жил отдельно от них... Звонок дяди Сережи из Москвы был как весточка с того света: Здорово, Борис. Надеюсь, еще не забыл, кто я такой. Я про смерть Розы узнал слишком поздно, оттого не прилетел на похороны. Такие, брат, дела. Я чего звоню, еду в Америку, так вот, можно ли у тебя остановиться на неделю-другую. В тягость не буду, не боись...

Сергей (он немедленно потребовал, чтобы Борис называл его Сергеем и на ты) был непохож на других пришельцев из России, которые при Горбачеве зачастили за океан. Он не спрашивал что почем, не удивлялся изобилию товаров, не узнавал, где можно купить подешевле. Его английский, довольно книжный, был вполне достаточен для бытовых надобностей. В субботу по прилете, только они добрались в Риго-парк из Кеннеди и положили вещи, как он попросил заказать такси и умчался в Манхэттен, где пробыл до поздней ночи. В воскресенье Борис, собираясь на день рождения к приятелю, предложил взять его с собой, но встретил бодрый отказ: у меня все расписано на сегодня. Ты валяй, я не соскучусь. В понедельник гость впервые остался вечером дома. Борис, вернувшись с работы, застал Сергея перед телевизором.