Томатная паста - Андрей Гальперин

Андрей Борисович Гальперин

Томатная паста

Семену Петушкову не везло с самого детства. Даже более того, жуткое невезение начало преследовать Семена еще в материнской утробе. Незадолго до его появления на свет, отец Семена, сильно пьющий кочегар Васька-Три-Мешка, избил жестяным ковшом свою жену-доходягу, отчего с Семеном едва не приключился выкидыш. После этого непутевый отец его пошел на товарную станцию и упал головой в паровозную топку, получив при этом ожоги, несовместимые с его никчемной беспутной жизнью. Через две недели на свет появился Семен, рахитичный младенец с родимыми пятнами по всему телу, но мать Семена, глуповатая крестьянская женщина, пережившая голод, тиф и оккупацию, поздних родов не пережила, и родился невезучий Семен Петушков полным сиротой. Когда в палате родильного отделения появилась двоюродная бабка Семена, сестрички умиленно вздыхали: «Вот повезло!». Ох не правы были девочки, ох не правы…

Не было Семену в жизни везения, теперь и отныне…

Бабка Авдотья начала с того, что тайно окрестила измученного всеми возможными и невозможными детскими недугами внука. Окрестила его с помощью пьяного в дупель дьячка, путем окунания младенца в прорубь с ледяной водой. После процедуры приобщения к христианской религии Семен плакать перестал и вообще перестал издавать какие-либо звуки, и ручки его перестали сгибаться, и шкура с него слезла, как со змеи — единым куском. Заговорил Семен только в пять лет и даже в школу пошел, и отмучился до восьмого класса, и в ФЗУ поступил, и в армию попал, в стройбат. И все эти годы Семену мучительно не везло. Его били в школе, над ним издевались в бурсе, его гнобили в части. В школе ему забавы ради прострелили ногу из самопала, дважды ломали нос и пробили камнем голову. В бурсе ему поджигали волосы и заставляли жрать солидол. В части его били так, что он блевал черной кровью и стал заикаться. И все эти годы Семену не везло с женщинами. Да и как тут могло повезти? С такой-то рожей? И с таким характером? Семен страшно стеснялся своего перекошенного темного лица, переломанного носа с крупной черной бородавкой. Семен вообще всего страшно стеснялся. И жутко от этого страдал…

Однако позже, когда Семен уже работал сторожем на овощной базе и держал у себя в пригороде небольшое хозяйство, жизнь его вроде начала налаживаться. Семену по-прежнему не везло с женщинами, его периодически третировали соседи, иногда его били хулиганы на улице, но в целом Семен имел практически все необходимое для того, чтобы встретить старость — спокойную работу, небольшой, но уютный домик, телевизор «Горизонт» и новый велосипед «Украина». На овощной базе Семен общался с другими людьми, иногда среди них попадались даже доктора наук, но в основном это были солдаты, и Семен с удовольствием угощал их папиросами, и даже подкармливал втихаря. А еще у Семена был приятель Петрович, сторож с соседнего хлебокомбината. С Петровичем они иногда распивали бутылочку белой и тихо пели хриплыми голосами «Прощайте, скалистые горы..»

В тот злополучный вечер Петрович ушел пораньше, сославшись на плохое самочувствие, и Семен сам приговорил бутылку «андроповской». Он быстро опьянел и, дымя последней папиросой, решил, что неплохо было бы посетить магазин на станции, купить на ужин консерву и папирос, а заодно и перекинуться парой слов с продавщицей Галкой, толстой неуклюжей бабой с неряшливой химией и вечным, плохо замазанным синяком под глазом. Галка была противна Семену как женщина, однако она никогда не морщилась, глядя на него, и даже иногда оставляла ему под прилавком дефицитный сосисочный фарш или иваси в больших жестяных баках.

Семен, покачиваясь, повесил на дверь склада огромный черный замок, натянул брезентовую куртку, в которой перед этим двигал большую кювету с забродившей томатной пастой, и побрел в обход загаженного участка леса, примыкающего вплотную к железнодорожной станции. Он шел, нащупывая в кармане штанов мятую пятерку, и не замечал, что рукава его рабочей куртки густо измазаны чем-то красным и липким. Он этого не замечал, но заметил подозрительные пятна на грязноватой одежде пьяного мужичка молодой опер из столицы.

Этот опер, щекастый младший лейтенант, терзаемый комарами, насморком и недолеченым триппером, блуждал по окрестностям согласно распоряжению вышестоящего начальства и пытался поймать страшного маньяка-детоубийцу, терроризирующего область уже несколько лет. Опер посмотрел на пьяного, посмотрел в низкое рыжее небо, подумал о сучьем начальнике-майоре и, глядя на своих коллег из местного отделения милиции, распивающих под прикрытием разросшейся пыльной туи «Жигулевское», в одно мгновенье решил сложную нравственную проблему, над которой философы разных стран трудились не один век.

Пьяненький мужичок в заляпанной красным брезентухе совсем не походил на словесный портрет предполагаемого убийцы. Он не был ни высок, ни худощав, лицо имел темное, изможденное каким-то недугом, и не носил больших роговых очков. Но он брел, пошатываясь, неизвестно откуда и неизвестно куда, и на одежде его имели место подозрительные красные пятна. Опер поманил своих коллег, указал пальцем на пьяного и кивнул.

Совсем недалеко от них, в тени кустов стоял высокий, худощавый человек в больших роговых очках, одетый в коричневый неприметный болоньевый плащик. У его ног лежал старый кожаный портфель с деревянной ручкой. Человек стоял неподвижно и, бесстрастно улыбаясь, наблюдал, как краснорожие менты бьют пьяного ботинками в пах, заламывают ему руки и куда-то волокут. И лишь когда менты со своей жертвой скрылись за углом мрачного бетонного здания, человек в плаще наклонился, пошарил рукой в кустах и вытащил за ногу неподвижное тело ребенка. Он быстро оглядел темнеющее небо, скользкие серые плиты заборов и, постанывая от возбуждения, подхватил портфель, а затем поспешно двинулся в глубь леса, волоча за собою окровавленный труп.

Когда Семен услышал приговор, он не расплакался, не стал молить о пощаде и твердить о своей невиновности. Он положил измученное лицо на шершавые ладони, чтобы никто из многочисленных присутствующих не увидел его счастливой улыбки, и подумал о том, что наконец все закончилось, и о том, что вся эта жизнь — настоящее дерьмо.