Боги и касты языческой Руси - Лев Прозоров

Лев Рудольфович Прозоров

(Озар Ворон)

Боги и касты языческой Руси

Тайны киевского Пятибожия

Ликовали на Почае! В било медное били!

И великих Богов на пиру не забыли:

Грозному Перуну-громобою

быка за рога сволокли гурьбою!

Дажбогу — владыке дневного неба —

поднесли каравай ржаного хлеба!

Ветровею-Стрибогу

решето муки натрясли на дорогу!

Рубахе-парню Яриле —

пива-меда котел наварили!

Душе-девице Заре-Зарянице

С поклоном подали воды из криницы!

Глава 1. Загадка киевского Пятибожия и учёные

Уникальное свидетельство. Первые попытки осмысления. «Реформа Владимира»? Киевский Пантеон? Книжная химера? Открытие киевских археологов. Предположение Рыбаков Вопросов всё ещё больше, чем ответов.

Ни в какой части науки так ярко не высказывался дух систем

и априоризма, как в разысканиях о древнейших формах веры.

Всякий видел в них то, что ему хотелось найти,

от самого грубого фетишизма до самой возвышенной философии.

Страсть так легко обманывает людей, что невозможно означить предел,

на котором ошибка систематика перестает быть невольною.

Начнём, читатель, со знакомства с главными героями моей книги.

«И нача княжити Володимеръ в Киев … единъ, и постави кумиры на холму вн двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а усъ златъ, и Хърса Даждьбога, и Стрибога, и Семарьгла, и Мокошь. И жряху имъ, наричюще я богы».

Так говорит «Повесть Временных лет» под 6488 годом от сотворения мира, по нашему летоисчислению — 980.

Через три года вокруг этого самого капища произойдёт до крайности странная история: сын некоего крещённого в Византии варяга Феодора Иоанн примет участие в выборе по жребию жертв Перуну после удачного похода на ятвягов. Поскольку даже христианские писатели не берутся утверждать, что к этой жутковатой лотерее киевляне кого-то принуждали насильно, мотивы юного христианина не ясны мне совершенно.

Юношеская тяга к риску, к экстриму, как сейчас принято выражаться, взыграла, что ли? Выиграет — что называется, «по закону подлости». Бросится искать убежища на отцовском дворе.

Оскорблённые киевляне явятся туда за ним — и услышат от отца горе-экстремала оскорбления в адрес своих Богов. И Феодор, и его сын будут убиты разъярённой толпой.

Ещё через пять лет князь, возведший святилище и чтивший его человеческими жертвами, предаст древних Богов и прикажет разрушить возведенное им восемь лет назад святилище. Но пока пять Богов высятся за оградой теремного двора киевских князей.

Это свидетельство летописи по-настоящему неповторимо.

Ни в ней, ни где-либо в других русских источниках мы более не находим описания святилищ наших Языческих предков. Более того — в русской средневековой книжности мы нечасто встретим и сами упоминания Языческих Богов. Собственно, в летописи, кроме этого места, они упоминаются разве что в договорах Языческой Руси с Византией (точнее, один из них, Перун), то бишь в цитате из другого документа.

Более того, в почти единственном жанре средневековой русской литературы, кроме летописи, который упоминает «кумиры» язычников, в жанре, в котором без них просто не обойтись — в поучениях против язычников и двоеверцев — списки Богов явно отдают «списыванием» с летописного перечня кумиров, возведенных будущим крестителем Руси.

Судите сами, читатель: «Слово об идолах»: Перун, Хорс, Макошъ и Вилы (в виду, конечно же, имеется не сельхозинвентарь, а крылатые девы, своего рода воздушные русалки, культ которых прожил значительно дольше у южных (сербы, болгары) и западных (чехи, моравы) славян. Под слегка изменёнными именами они попали в либретто балета «Жизель» (виллисы) и … одного из романов о Гарри Поттере (вейлы).

В ином месте того же «Слова об идолах» — Перун, Хоре, Макошъ, Переплут, Род и Рожаницы.

«Слово христолюбца»: Перун, Хоре, Макошь и Вилы, Симаргл, Род и Рожаницы.

«Слово Иоанна Златоуста»: Перен, Хурс, Макошь. В ином месте — Стрибог, Даждъбог, Переплут.

И уж конечно, влияние этого перечня заметно там, где и рассказывают про Владимира — в его житии («и изби вся идолы: Перуна, Хърса, Даждьбога, Мокошь и прочая все идолы»), в «Памяти и похвале» Иакова Мниха («поганьскы Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса, и ины многы попра»).

Слово сказано — «бесы».

Именно в этом причина поразительной сдержанности рассказывающих о Язычестве книжников, чаще всего — людей церковных. Для средневековых христиан Боги их Языческих предков — и немалого числа современников — отнюдь не были какими-нибудь безобидными «литературными образами» или «олицетворением явлений природы».

«Боги языцей — бесы!» возглашает верховный авторитет христиан, считающееся вдохновенным самим Господом Священное писание. И Ветхий Завет, и Новый вполне единодушны в этом вопросе (Втор, 32, 16–17, Пс. 105, 37, Коринф, 10, 20). А потому — «Не вспоминайте имени богов их» (Ис. На 23, 7) и «не помяну их имен устами моими» (Пс. 15, 4).

Что ж, по-своему разумно — ведь до сих пор говорят: «Помяни чёрта — и он явится».

Ещё в XVII веке безымянный автор Густынской летописи и создатель «Слова об идолех Владимировых», окрестившийся в православие прусский выходец И. Гизель сочли совершенно необходимым подчеркнуть, что описываемые ими Боги — «бесы», «пекельные» — т. е. адские Боги.

Авторы сразу заявили, что говорят об этом «бесовском отродье» не как о достойных воспоминания, но ради доказательства «дьявольской» и «безумной» природы Язычества. Вот как долго христианские авторы обставляли извинениями и «идеологическими» экивоками всякое упоминание о Языческих Божествах![1]

Надо сказать, суровое отношение к их упоминанию — даже чисто литературному — церковь сохранила до «просвещённого» XVIII столетия включительно.[2]

В 1786 году архиепископ Платон объявил «сумнительными и могущими послужить к разным вольным мудрствованиям» романы о Языческой Руси Василия Левшина, бывшего своего рода предтечей нынешнего «славянского фэнтези» и вдохновившего Пушкина на поэму «Руслан и Людмила».

И если сегодня даже, в начале XXI века, иеромонах Василий Уткин пишет «под именем Перуна и Святовита поклоняется он (язычник — О.В.) реальным духовным силам ада», то можно себе представить, насколько серьёзнее все было в Средние века! Поэтому ясно, отчего авторы поучений против Язычества и двоеверия век за веком повторяли и цитировали приведенный в летописи список «бесов».

Этим как бы отводили от себя гнев Христов — а кто-то и их устрашающее внимание. Ведь это же не они называли Перуна, Хорса «и иных многих» — это автор летописи! И грех вроде бы меньше.

Ведь не сами ж — за святым Нестором повторяем! Впрочем, через полтысячи лет после написания «Повести» и через три столетия после того, как отгорели огни последних погребальных костров и жертвенников русских язычников, страх перед «бесами» поутих, напротив, пробуждался интерес к вере пращуров. Возникло желание узнать про них побольше — а спрос, как известно, рождает предложение.

И список начали расширять, что называется, правдами и неправдами.

К перечню Богов на киевском холме присоединяли то имена Богов и Богинь, по всей видимости действительно почитавшихся славянами, но в списке «Повести» не значившихся — Велеса, Ладу, Лелю, то названия Языческих праздников — Купала, Коляда.[3]

Доходило до совершенных недоразумений: иноземец Гербенштейн, австрийский дипломат XVI века, прочёл — и записал в своём сочинении — летописное «усъ златъ» как «Услад» — и «бог» с таким именем на долгие годы водворился в книгах по религии славян, да и сейчас ещё обретается в любительских «Словарях славянской мифологии» и сочинениях иных «неоязычников».

Был ещё один путь «умножения» киевских Божеств — непонятные по древности имена начинали «толковать» в меру своих способностей.

Особенно «повезло» бедному Семарьглу, которого ещё в XIV веке разложили на «Сема» и «Ерьгла» (Сима и Регла, Сима и Рыла и т. д.).

Под пером польских толкователей он превратился в «Зимерзлу» («богиню» зимы — от слова «замёрзнуть», конечно), «Зимцерлу» («богиню» зари — очевидно, от слова «мерцать») и «Зимстерлу» («богиню» весны — «зиму стирающую»).

Чуть меньше досталось Хорсу, «превращавшемуся» в «Корса», по созвучию со словом «корец» — ковш — обращённого позднейшими книжниками в эдакого «русского Бахуса», и в «Хворста» — «бога болезней».

Особенно хорошо, что в иных изданиях по Язычеству обретаются разом и Семарьгл, и «Зимцерла» с «Зимерзлой», и Хорс, и «Корс», и «Хворст»! Очень заметно, что все эти измышления шли большей частью от модного тогда представления о «жизнерадостном» Язычестве — «розовом вине и ляжкам нимф среди цветов», как ядовито замечал валлиец Артур Мэйчен в статье «Язычество».