Летние истории - Александр Бойм

Бойм Александр

Летние истории

История первая

Колхозная

Он лежал на огромной белой кровати, рядом стоял столик с бокалом сока и блюдом винограда. Проснувшись и закинув в рот несколько ягод, он оглядел небрежно полдюжины полуобнаженных девушек, раболепно склонившихся в ожидании приказаний.

— Ты, ты и ты, — указующе ткнул он рукой, и три тела скользнули к кровати.

Мулатка, китаянка и блондинка подчинялись малейшему его движению.

— Вот так: так: ты тоже: — летели слова сквозь тяжелое дыхание.

Рука двинулась возвратно-поступательно в последний раз, обильно выбросив на ладонь и живот противную слизь. Все еще тяжело дыша, Женя Вульф подсунул, вытирая, под матрас руку и, откинувшись, полежал минуту с закрытыми глазами, после чего, перевернувшись на левый бок, поудобней устроился под тонким и колючим шерстяным одеялом.

Огромная, заставленная тремя десятками двухъярусных кроватей комната была пуста — все многочисленные ее обитатели корпели в поле, пропалывая бесконечные грядки.

В школе Жене всевозможными ухищрениями удавалось ускользнуть от "колхоза", а единственный раз, когда его все же удалось туда загнать, он в первый же день, играя в футбол, очень удачно сломал ногу и к вящей зависти однокашников был отправлен домой. Так что, он и представления не имел, до какой степени прополка совхозной капусты отличается от ленивого пощипывания травки вокруг клубничных кустиков на дедушкиной даче, в Прибалтике.

После первого же дня, обнаружив, что решительнейшим образом не создан для сельскохозяйственных работ, Женя, проявив неожиданную пронырливость, пристроился в здешнюю котельную кочегаром.

Летели к концу восьмидесятые, и странный обычай ссылать студентов в полевые работы умирал вместе с ними; эпоха уходила в небытие, и в гибельной ее агонии растворялись, предсмертно кривясь, тысячи граней, казавшихся вечными в незыблемой своей монументальности.

Вот уже и этим летом в "колхоз" отправляли исключительно первокурсников, вчерашних абитуриентов, слегка очумевших от горячки поступления и не набравших пока достаточно студенческой наглости для организованного сопротивления или частного отлынивания.

Тем временем Евгений Владимирович Вульф заснул с быстротой доступной исключительно в семнадцать лет после шестичасового кидания угля.

Утро встретило Вульфа жаркой невыносимостью незадавшейся жизни, какую особенно сильно испытываешь именно после приятных ночных видений, где ты значителен и исполнен высшей марки обаяния.

Категорически несхоже такое горячее несчастье с тягучей вязкостью немотивированных депрессий, что придут к нему еще только через несколько лет.

Да, жизнь, безусловно, не задалась.

"Что я такое?.. — думал он, не желая открывать глаза. — Что я такое?.."

:Ах, вы знаете, наш Женя так мило рисует: Правда?.. В самом деле, очень неплохо, чем-то напоминает Крамского.

"Идиотка. Какого к дьяволу Крамского — ваш Женя бездарность и больше ничего.

Хотя, кто из нас больший идиот, еще вопрос".

В Академии Художеств неправдоподобно вежливая комиссия, просмотрев его работы, деликатно посоветовала Вульфу зайти через год, но уклонение от призыва не стало еще общенациональным увлечением, и ни о каком годе речи идти не могло.

Вульф, поскрипывая сердцем, отнес документы в Институт Дизайна, где и завалил с блеском экзамен по композиции, после чего мама, действуя крайне мягко, отправила трагичного Вульфа поступать вместе с Сашей Гурвицем в Политехнологический.

Пребывающий в полной прострации Женя даже почти не заметил, как набранные баллы надежно перекрыли ему путь на блистательный компьютерный факультет (честно говоря, и эти баллы достались бы ему навряд ли, если бы Саша не сидел на математике за соседней партой, а завкафедрой физики не был старинным дедушкиным приятелем).

Однако мама, проявив ту неодолимую настойчивость, что покрывает холодным потом воспоминания членов приемных комиссий, обнаружила соседний факультет, куда за отсутствием конкурса брали вообще всех. Так Вульф стал студентом-металловедом.

Женя теперь не мог без омерзения вспомнить свои работы, какими ученически-старательными и жалкими казались они ему теперь.

"Бездарность: бездарность: " — шептал он.

Я, со своей стороны, должен отметить, что, хотя его работы и не имели ни малейшего отношения к Крамскому, а неуверенная линия бросалась в глаза даже дилетанту, все же чувствовалось, что Женю научили держать карандаш и показали немало хороших картин.

От своих живописных дарований Вульф перешел к гневному самобичеванию. Рядом с автопортретом, являвшемуся его воображению, любой Квазимодо смотрелся бы писаным красавцем.

Крупный нос превращался в огромный мясистый отросток, маленькие быстрые глазки становились какими-то поросячьими гляделками, а большие желтые зубы оборачивались гнилыми лошадиными (даже мысль о лошади с кариесом не достигала его чувства юмора, что делало ситуацию угрожающей).

Говоря откровенно, на конкурсе "мистер-88" Женя, и в самом деле, успеха бы, вернее всего, не имел: его длиннющая и нескладная фигура издалека поражала узкоплечей нелепостью, однако для мужчины обладал внешностью довольно сносной.

Единственное — ему стоило бы избавиться от своих редких до плеч патл. Уродливые вообще, они стали ужасающими от невымываемой угольной крошки.

И все же не только внешность — нет, далеко не только, терзала Женю, а пристрастие, непобедимое, навязчивое, оскорбительное в своей регулярности пристрастие к Маленькому Греху.

То есть, начитанный Вульф знал, что это совершенно безвредно и даже в определенном возрасте естественно, но то, что он, он — мужчина взрослый и умный вынужден предаваться этому подростковому развлечению, и, будучи совершенно не привлекателен для женщин (раз до сих пор ни одну не привлек), обречен на это и в будущем:

А султанские видения, неотвратимо приходящие к нему, вместе с Маленьким Грехом?

Опять таки, не в меру начитанный Вульф понимал, что это месть миру, не уважающему его. Женщины унижают его, не замечая, здесь, а он мстит им там.

Итак, подведем итог: Евгений Вульф представлялся себе уродливым и бездарным мастурбатором с самоосознаваемым комплексом неполноценности.

Было от чего неохотно разлеплять глаза по утрам.

После работы из соседнего барака в гости забежал Саша Гурвиц, однокашник, теперь студент престижнейшего компьютерного факультета. Саша Гурвиц — гордость родителей, надежда страны, папка дипломов всех мыслимых олимпиад, угнетающая эрудиция и острые ушки.

Маленький, черненький, с несползающей улыбкой он, усиленно жестикулируя, говорил что-то, по обыкновению, очень умное. Вульф, упорно борясь с комплексом неполноценности, неизбежно Сашей порождаемым, силился перевести разговор на что-нибудь гуманитарное, подальше от компьютерных сетей и теории графов.

Проще от этого не становилось, Гессе и Пруст, взявшись за руки с Кафкой и Джойсом, замыкали ужасающий круг. Из всех четверых Женя, подстрекаемый Сашиными восторгами, пробовал читать только Гессе, да и то закрыл на пятой странице, посчитав непереносимой тоской.

Глядя на вещающего Гурвица (что-то насчет потока сознания), он вдруг подумал, что и Саша, и разговор этот беспредельно неуместен среди двухъярусных пружинных кроватей и сиротских шерстяных одеял.

Дома, в ароматной тишине старой профессорской квартиры, где всякий звук тонет в глубоком ковре, и среди дряхлой мебели громоздятся полчища книг, вцепившийся лапками в тонкий фаянс кофейной чашечки, вот там он был на своем месте, даже, может быть, немного чересчур на своем, как мишки в Шишкинской мазне.

Разговор тем временем перетек в удобное русло, замелькали импрессионисты, проскользнул любимый Моне:

Наискось, в другом углу, уважительно косились режущиеся в "тыщу" соседи.

Булькнув, нырнул в трехлитровую банку кипятильник, деловито закружил у лампы мотылек, и стало вдруг почти по-домашнему уютно.

Но жизнь, не давая забыть о грубом и неизбывном своем жлобстве, ввалилась в комнату. Леха, дембель и третьекурсник, пошатываясь, стоял в дверях. Мутный, с водкой на дне, глаз бессмысленно полз по обшарпанным стенам, и из рукава грязноватой футболки выползал чудовищный бицепс.

Мучительно пытаясь вспомнить, зачем занесло его сюда, он непривычно кривил мыслью тупое свое лицо, но вдруг пьяная пелена расступилась, выпустив вперед Гурвица, Дембель выдохнул, глупо хрюкнув:

— А жидят-та все прибывает, уже целая синагога, — животно загоготал и, пройдя к своей койке, уцепил ветровку.

Саша сжался еще больше, став совсем крохотным, почти не различимым. Ярость потопила зрачки Вульфа во вздувшемся кровью белке, ярость подняла его и двинула вперед медленно и страшно.