Письма, телеграммы, записи - Антуан Сент-Экзюпери

Сент-Экзюпери Антуан

Письма, телеграммы, записи

Антуан де Сент-Экзюпери

Письма, телеграммы, записи

Содержание

Письма матери:

[1939, декабрь]

[1940, апрель]

[1940, июнь]

[1944, 5 января]

[1944, июль] Письма жене, Консуэло:

[1943, апрель]

[1943?, без даты] Письма Х. (г-же Н):

[1939, 26 октября]

[1939, начало ноября]

[1939, середина декабря]

[1939, 22 или 23 декабря]

[1939, декабрь]

[1939, конец декабря]

[1940, январь]

[1940, июль]

[1940, 1 декабря]

[1941, 8 сентября]

[1942, февраль]

[1943?, неотправленное][текст]

[1943, середина ноября?]

[1943, декабрь]

[1944, 10 января]

[1944, 30 июля] Письма Леону Верту

[1939?]

[1940, январь]

[1940, февраль]

[1940, апрель] Письма Льюису Галантьеру

[1941, ноябрь]

[1942?, без даты]

[1942, январь]

[1944, май] Письма Ж. Пелисье.

[1943, 8 июня]

[1944, 10 января]

[1944, 9-10 июля] Письма генералу Шамбу

[1943, июнь: неотправленное письмо генералу Х. (генералу Шамбу?)]

[1943, 3 июля] Письма Ивонне де Летранж

[1944, февраль] Письма г-же Франсуа де Роз

[1944, май] Письма Пьеру Даллозу

[30 или 31 июля] Разное (письма, телеграммы, записи...)

[1940] Запись в Книге почета эскадрильи

[1940] Запись в Книге почета авиагруппы 1/3

[1942] Письмо одному из противников

[1942] Письмо неизвестному корреспонденту

[1944, 6 июня] Телеграмма Кертису Хичкоку

[1944, 15 июля] Пари между Сент-Эксом и его другом полковником Максом Желе

Письмо г-же Н (Письмо Х.) [Орконт, конец декабря 1939 г.]

Перевод: С французского Л.Цывьяна

Полночь.

В Витри был праздник. Мне пришлось пойти во "фронтовой театр". И вновь острей, чем когда бы то ни было, встал вопрос: почему мы воюем? Куда делись французы? Куда делся г-н Паскаль? До чего ничтожно это паясничанье! Эти стереотипные, как с конвейера, песенки! Еще куда ни шло, когда они идиотские, вроде "Ольги", тогда их еще можно вынести:

И, не пойдя в официантки, она пошла по офицерам.

Но они становятся духовной порнографией, когда пытаются подняться до уровня чувств, когда намереваются растрогать. Это консервы для собак, которые фабриканты подсовывают людям, и люди ими довольны. Мильтону хлопали. До чего угрюма веселость этого шута! Веселость горемыки, страдающего геморроем и способного думать только о нем. И тем не менее он худо-бедно зарабатывает себе на хлеб потоками слов, которые невозможно назвать предложениями, потому что предложения - это структуры, которым присуще внутренне движение.

И поэтому, слушая продолжение "Ольги", чувствуешь, как тебя окатывает волна свежести, правды и здоровья:

Она была полудевица и получала вполовину.

Еще бы! Тут ведь полное соответствие стиля и содержания. Содержание - это удовольствие сказать жеребятину. Отмочить глупость. Вещь совершенно естественная, вроде отрыжки. Содержание крайне непритязательно, но оно такое, какое есть, и стиль под стать ему: ничего не прибавляет и не убавляет. Но как вынести без тошноты этакое:

Я люблю-ю-ю тебя безу-у-умно....

Какое внутреннее побуждение направляет этот стиль? Я видел автора. Гнусный барышник. И хотя слова логически связаны друг с другом, все вместе - пьяная икота, утробное урчание мысли. Внутреннего слияния не происходит. Как все это, однако, заношено! И любовь тут - точно королевская багряница, в которую кутается унылый фигляр.

На мгновенье я вдруг растрогался:

Когда девчонки в лес идут,

Кюре, довольный, ждет крестин...

И неожиданно подумал о городе и деревне. Попытался осмыслить. Город - это Жироду и нынешние обстоятельства. Но и место, где все утрачивает смысл. Вседствие игры ума. Так же как и этот барышник. Но он-то из-за собственной ничтожности. А деревня - это непрерывность. Преемственность. Течение времени и перемены, которые им движут. В землю бросают семя, и оно всходит. (Если девушки идут в лес, кюре доволен, так как вскоре будут крестины.)

Вот так, медленно, рождаются народные песни, танцы и прекрасная мебель. В средневековых деревнях течение времени имело смысл. Человек там был звеном в цепи поколений, и благодаря церкви мертвые присутствовали в его жизни. Мертвые - как звенья непрерывности. А наши мертвые - это пустые клеточки. И наше лето никак не связано с осенью: это просто времена года, следующие друг за другом. О беззащитные современные люди! И Жироду надеется спасти человечество с помощью разума! Но разум, который все разбирает, а потом складывает по кусочкам (когда он не забавляется и развлечения ради не корежит всю конструкцию, чтобы добиться живописности), теряет ощущение сущности. Когда анализируют "обстоятельства", утрачивают человека.

Я не старик и не юноша. Я - тот, кто переходит из молодости в старость. Я - нечто в развитии. Я - старение. Роза - не то, что возникает, распускается и увядает. Это описание, пригодное для школьного учебника. Анализ, умерщвляющий розу. Роза - не ряд последовательных состояний. Роза - это чуточку грустный праздник.

Мне самому понятно, что я хочу сказать, но чтобы стать яснее, мне надо бы еще поразмыслить.

Этот фронтовой театр. Во время войны... Я согласен умереть, чтобы "напитать", но не ради спасения Мильтона. С Мильтоном я не желаю иметь ничего общего. Я грущу из-за нелепой планеты, на которой живу. Из-за всего, что я не способен понять... Я устал. Но это странная усталость. Нет сомнений, что частично я обязан ею Ж. Для меня самое мучительное - это когда друзья обесцениваются в моих глазах. Разумеется, я не узнал о нем ничего такого, чего бы уже не знал. Но он мне надоел. Меня от него тоска берет. Я сказал себе: "Мне на это наплевать. Меня это не интересует." Не интересует, что он думает о жизни. Или о выпивке. Меня вообще не интересует выпивка. Нет, в жаркий вечер кувшинчик с друзьями - пожалуйста. Но не как постоянное занятие. И меня не интересует, во что превращаются вещи в его руках. Он услышал прекрасные истории, и они стали уродливыми... Вот так. Я вернулся с 10 000 метров. Еще один призрак рассеялся. На высоте 10 000 метров находится необитаемая населенная неведомыми существами территория, откуда земля кажется вогнутой и черной и где движения становятся медлительными, как у человека, плавающего в сиропе. И где пониженное давление (1/10 от нормального) может привести к тому, что жизнь улетучится из тебя; и где выдыхаешь лед, так как при 51н мороза пар от дыхания оседает тончайшими ледяными кристалликами на внутренней стороне маски; и где угрожают десятки всевозможных аварий, из которых отказ кислородного прибора прикончит тебя мгновенно, а отказ системы обогрева превратит в лед... Да, все так! И все совсем по-другому. Все это только призраки.

Само собой, на приборной панели есть прибор, контролирующий подачу кислорода, и его священная стрелка куда важнее устройства, которое измеряло бы, скажем, пульс; однако здесь все по-другому, и стрелка превращается в абстракцию. Ее не видишь.

Просто время от времени чуть сдавливаешь пальцами идущую к маске резиновую трубку, чтобы убедиться, что она упруга, что молоко поступает в соску, и тихонечко посасываешь. В этом нет ничего возвышенного.

Что же касается отказа системы обогрева... На высоте я чувствовал себя вполне прилично. Мне было тепло. А главное, меня восхищало, что тепло распределяется по всему телу, что оно восхитительно обволакивает. Я-то боялся, что провода обожгут кожу. Ничего подобного. От соприкосновения с проводами никаких особенных ощущений у меня не возникало. И я подумал: "Вот если бы такое было у эскимосов!" Шедевр техники: теплая, равномерно нагретая ванна, если не считать пальцев: они у меня мерзли. Но, в общем, было вполне терпимо. И я медленно плыл в небе, держа руку на пулеметной гашетке.

Потом, после посадки:

- Какая температура?

- Минус пятьдесят один.

- Ты, надо полагать, не вспотел?

- Нет, но страшного ничего. Ты говорил, что горячий кислород обжигает нос, а у меня нос был в порядке. Зато уж унты...

- Ну, распариться в них ты не рисковал: ты же забыл включить обогрев ног...

А я-то до этого крещения воображал себе, как буду тихо бороться с потерей сознания. Воображал противно взмокшую кожу, потный лоб и ладони и ласковое, сладостное ощущение, нечто вроде расслабленности всех чувств.

Нет, на 10 000 метров куда легче, чем на 6 000 без кислорода. И сразу развеялось мое преклонение. Преклонение, которое у меня было в Тулузе перед майором Миши, единственным знакомым мне военным летчиком, который не боялся большой высоты. Таких героев с каждым днем становится все больше. Они совершают посадку и почти ничего не рассказывают о том, что испытали. Все герои такие. Суровые, немногословные. Когда начинаешь их распрашивать, они пожимают плечами: "Дружок, тебе этого не понять!" Но теперь я раз и навсегда открыл причину их молчания. Им просто нечего рассказать. Нет тут никакой отваги. Отвага - в выборе. И тем не менее Миши отважен. Заранее ведь известно, что на десяти тысячах метров существует определенный процент несчастных случаев из-за аварий с кислородом, а это смерть. Поэтому необходимо усилие, чтобы безоглядно выбрать эту профессию. А потом, разумеется, надо решиться уже всерез вылететь на охоту за призраками. Чек на смелость приходится оплачивать. И это достойно награды. Только это. Но стоит убить призрак, и все превращается в профессию, ничем не отличающуюся от прочих. Летать на высоте 10 000 метров или чинить соломенные стулья... Потому что призрак уже мертв. Всякий раз я познавал это заново. Когда возил по ночам почту. Когда тонул в море. Когда подыхал от жажды. А Дора... Дора не учил людей храбрости, он заставлял их убивать призраки. Я уже писал об этом в "Ночном полете".