А песня осталась... - Александра Анисимова

Александра Анисимова.

А песня осталась...

Актриса Адамантова была примой Ивановского театра музыкальной комедии. Кажется, во время войны он так назывался.

Мы были влюблены в Адамантову, боготворили её, наслаждались, созерцая её. Именно — созерцая: таким благоговейным было наше чувство к ней. Мы не просто смотрели, как она одета, как выразительны её движения, жесты — мы созерцали каждую сцену, в которой она участвовала, упивались звуками её голоса, тембр которого, к сожалению, с годами улетучился из памяти.

Можно, наверное, спорить: так ли уж нужны были в то тяжелейшее для страны время — зимой сорок третьего — опереточные страсти Сильвы и Эдвина, Марицы и Тасило?… Выходит, были нужны, если даже сейчас, через десятилетия после войны, при воспоминании о тех трагических днях передо мной, как въяве, возникает затемненный зал Ивановского театра, переполненный зрителями, и в скромных креслах бельэтажа мы — целый ряд девушек в военных гимнастерках.

Мы неслись в театр каждый раз, когда были свободны от вечернего дежурства на радиостанции. Готовясь к будущим испытаниям, мы исподволь словно наверстывали что-то упущенное, недоданное нам. Вызубрившие наизусть параграфы Строевого и Дисциплинарного уставов, а также Устава гарнизонной и караульной служб, запросто выстукивавшие на телеграфном ключе по сто — сто двадцать знаков в минуту, плотно начиненные буквенными и цифровыми сигналами зуммера, мы жадно вбирали в себя яркий свет рампы, волшебную музыку Кальмана, Легара, Оффенбаха, любовные признания театральных героев, их восторги и поцелуи — всё то, чем прекрасна оперетта и чем обделила нас судьба. Хотя, пожалуй, судьба была вовсе ни при чём: все курсанты нашей школы вступили в ряды Советской Армии добровольно.

Где-то очень-очень близко, на почти видимом горизонте уже светило завершение месячной практики в Иванове, а после неё — экзамены, то есть окончание специальной Сормовской школы военных разведчиков-радистов.

Любуясь нежной, с роскошными светлыми кудрями актрисой, в невозможно воздушных, изящных одеждах, наслаждаясь её голосом, мы знали — твердо знали, были уверены! — что когда-нибудь… когда-нибудь… оно придёт — Наше Время!… Мы тоже наденем и легкие туфельки, и белоснежные платья! Знали, что от этих вечеров в Ивановском театре музкомедии до того времени, когда мы опять станем обычными, гражданскими людьми, нас отделяет воинский долг. Он очень определенно называется казенным словом — «задание». Или — «задания». То есть кому сколько удастся их выполнить. Сколько раз выпадет удача. А для всех нас — столько, сколько потребуется Родине! До конца войны. До самой Победы!… И это задание — разведка глубокого тыла врага — для нас сейчас не только самое главное, но самое желанное дело в жизни.

Наша молодая музыкальная память, натренированная долгими часами занятий по приему радиограмм, легко вбирала в себя волнующие мелодии оперетт. Тихонько напевая их, мы выходили из театра, зябко ежились в своих шинелишках, строились в колонну по двое и углублялись в затемненные улицы Иванова. Подковки на подошвах наших кирзовых сапог вызвякивали на мостовой ставший для нас привычным ритм строевых шагов.

Мы шли в свой дом, который стоял на верху высокого песчаного обрыва в районе с красивым и, на мой взгляд, не совсем грамотным названием — Зарека. Так я запомнила. Хотя допускаю, что название было и каким-то иным. Но так я запомнила и так называю наш район.

Очень хорошо помню, как, возвращаясь из театра, в густой темноте мы проходили по мосту — небольшому, перекинутому с берега на берег в низине оврага. А текла ли в то время по дну оврага речка — не знаю…

Сейчас в Иванове живет наш общий с Володей друг, и я могла бы легко по междугородному телефону-автомату позвонить ему и уточнить ту или иную забытую мною деталь. Но сделать это — не поднимается рука. Я не хочу, не могу вводить кого-либо в мою встречу с Володей.

Скоро мы останемся с ним вдвоем. Я — за письменным столом. Володя — в моем сердце, в памяти, в воображении…

Наступает Володин час.

Это не так просто — начать рассказ о нём, через целую свою жизнь перешагнуть, вернуться в юность. И я ещё немного задержу повествование — вы поймете меня. И — простите.

Снова, как тогда, в сорок третьем, стою у края Ивановского обрыва.

Захватывает дух от безмерности печали и гнева.

…Своей кухни в нашем домике не было. Три раза в день мы ходили в столовую, которая располагалась довольно далеко от нас. Нужно было сначала пройти по верхнему краю оврага, спуститься к мосту, перейти его, потом ещё некоторое время проблуждать по каким-то улочкам, и лишь после этого мы попадали в большой и неуютный барак, в котором завораживающе пахло борщом, перловой кашей, хлебно-мясными котлетами и темно-бурым чаем. Здесь стояло несколько длинных столов, сколоченных из досок. Обычно за ними уже сидели люди в шинелях, телогрейках — прикомандированные к этой столовой военнослужащие гарнизона.

Мы подходили к окошку раздаточной, предварительно как можно круче сбив набекрень шапки и вспушив нехитрые, коротко стриженные кудельки. Вспоминаю, как у каждой из нас заранее затаенно блестели глаза.

Дело в том, что на раздаче стоял мужчина — лет сорока, спокойный, доброжелательный, всегда в очень чистой белой куртке. Он приветливо улыбался и почему-то наливал нам много больше нормы супа или борща, насыпал «с походом» в эмалированную миску каши и котлет. И мы сразу уверились: не иначе как одна из нас ему приглянулась… Отощавшие на голодном школьном пайке, мы набрасывались на еду, а насытившись, сдавали на раздачу и пустые миски, и алюминиевые кружки из-под чая. Ложку каждая из нас всегда приносила с собой.

Сейчас я думаю, что тот работник столовой конечно же лучше нас знал, что это такое — предстоящее нам задание. Знал и то, что мы не все останемся в живых, и вообще знал многое о нас, о нашем военном будущем такого, чего мы и предположить-то не могли. Он просто жалел нас — по-человечески, по-солдатски. А мы-то вообразили бог знает что!

…Я решительно не помню — и спросить теперь не у кого, — почему так получилось, что в тот вечер я оказалась в городе одна. Это был, вероятно, единственный случай за весь месяц. И почему-то Володя тоже был один.

Мальчишки-курсанты из нашей школы радистов жили где-то в другом районе города — именно с ними мы и вели круглосуточные сеансы связи. Между прочим, они, так же как и мы, поодиночке не ходили в город.

Может, об этом единственном нашем свидании мы с Володей договорились, встретившись в театре или в столовой, куда наши группы нередко приходили одновременно? Наверное, так оно и было.

Он нравился мне. Очень. Я часто любовалась им издали. У него была на редкость красивая походка, её не портили даже грубые ботинки с обмотками.

А я, если честно признаться, так себе была девица. Никогда не знала, куда деть руки. Ходила, поворачивалась — миллион световых лет до грации! Танцевать только училась.

Конечно, о себе я знала, что и добрая, и отзывчивая, трудолюбивая и старательная в делах и в учебе и что много уже книг прочла и могла бы о многом судить независимо — да очень стесняюсь. Иногда после отбоя я не сразу засыпала: мечтала о том, что обязательно встречу парня, который меня поймет и оценит. Может, даже полюбит… И я буду бегать к нему на свидания…

Дисциплина в школе была строжайшая. Занимались тренировками по приему и передаче радиограмм почти круглосуточно. Но несколько раз мне довелось разговаривать с Володей, хотя и располагались мы в разных подразделениях. Да и разговоры были — так, на ходу, незначащие: как учеба, скорей бы на задание…

И вот… Как-то самой не верится: не маршируем по мостовой, а медленно прогуливаемся по тротуару. Непривычно и страшно приятно. Как будто нет войны…

Он даже меня под руку взял. Только для нас это не очень удобно: правая рука должна быть свободной, чтобы честь отдавать встречным сержантам, офицерам.

— Между прочим, отсюда недалеко — мой дом, — говорит вдруг Володя. — Ведь я — здешний. Может, пойдем ко мне, а? Правда, пойдем, посидим недолго?…

— Что твои родные скажут? — застеснялась я.

— Дома сейчас никого нет, — успокоил Володя.

И я пошла, конечно. А почему было не пойти? Я уже семь месяцев — как уехала из Москвы в военную школу — ни к кому в гости не ходила. И так вдруг захотелось хоть на минутку взглянуть на гражданскую жизнь!

Вроде бы так уже привыкла: казарма, двухэтажные нары, необходимость быть всегда собранной, подтянутой.

А тут — небольшая прихожая и настоящая жилая комната!… Я очень хорошо её запомнила. Она и сейчас перед глазами.

Справа от входа стояла высокая металлическая кровать с никелированными перекладинами и никелированными шарами на столбиках. Постель высокая, застелена нарядным покрывалом. Две горки подушек по бокам. А над кроватью — ковер. Я потому, наверное, и запомнила так хорошо эту часть комнаты, что мне ковер очень понравился. Сразу вспомнилась наша московская комната… У нас дома ковра во всю жизнь никакого не было.