Кроме тебя одного - Сергей Стешец

Кешка очнулся от дурного сна и предчувствия каких-то изменений в мире. Дрыгнув ногой, он сбросил с себя ворох старых фуфаек и пиджаков, которыми укрывался. Сел на раскладушку и болезненно дернул кудлатой головой, взбалтывая застоявшиеся за ночь мозги. Но от этого в голове не прояснилось, там по-прежнему — плотный, колючий туман. Утреннее состояние для бича вполне привычное — оно побуждало не к бесплодному самосостраданию — его ум и воля подчиняются одной цели: раздобыть любое бухло и вырвать бедовую головушку из тисков похмелья.

Не тратя времени на мучения совести, Кешка сунул цыпастые тощие ноги в безразмерные ботинки без шнурков и пинком распахнул дверь котельной. По привычке сиганул через высокий порог, и правый ботинок «с головой» ушел под воду. Наличие лужи перед порогом было для Кешки полной неожиданностью.

— Бляха-муха! Я балдею! — изумился он, ошалело оглядываясь по сторонам.

Нагло, не спросив его, Кешкиного соизволения, в Жаксы ворвалась весна. Из-под грязных сугробов выстрелили ручьи, понеслись вниз по улицам поселка, мимо претенциозного торгового центра к убогому вокзальчику и дальше, к искусственному степному озерцу, сотворенному полстолетия назад руками врагов народа; по пути следования ручьи сливались, образуя бурные и мутные потоки, в которые закручивался прошлогодний мусор: солома, щепа, бумага и бог весть что еще.

Это апрель. Обычный апрель в тургайских степях. Сразу зло, жарко загорается солнце, и через дней десять о буранной, лютой зиме будут напоминать разве что бурые латки снега на южных склонах балок.

Кешка неуклюжим воробышком перепорхнул через лужу, вылил из ботинка воду, подпрыгивая на одной ноге, несколько секунд с недоумением рассматривал свою обувку, словно в облезшем, убогом ботинке мог заключаться какой-нибудь жизненно важный смысл. И все же в его гудящей с похмелья голове родилась мысль о том, что пора сменить ботинки на резиновые сапоги, которые он предусмотрительно отыскал на мусорной свалке. Сапоги не ахти какие — с дырочкой у щиколотки. Нужно будет обходить лужи. А зачем ему в них лезть, спрашивается? Кешка давно уже не пацан, чтобы с телячьим восторгом скакать по лужам.

— Лужу меряешь, голубь сизый? — подколол Кешку Сашка-кочегар, с настроением кативший пустую тачку от шлаковой горки.

Сашка, Сашок — так и никак иначе звали в Жаксах этого сорокапятилетнего белобрысого мужика. Причиной тому, видимо, были его синие, по-детски невинные глаза и незлобивый характер. Кешку болезненно поражало Сашкино «фраерство» — этим словом он называл умение кочегара поддерживать интеллигентный форс среди угольной пыли и копоти. На Сашке всегда была чистая сорочка, выглаженные брюки. И еще — вымытые руки с длинными, изящными пальцами, будто он работал не кочегаром, а пианистом в областной филармонии. Кешка не больше трех раз в день выползал на свет божий из опрятной Сашкиной «конуры» и вымазывался так, что его можно было принять за шахтера, поднимающегося на-гора после смены. Впрочем, у Кешки, в отличие от кочегара, не было даже сменной рубашки.

— За утро, что ль, развезло? — продолжал поражаться напору весны Кешка.

— За утро, голубь! — Сашка улыбнулся. Бережно приставив к стене тачку, он вытащил из кармана пачку «Астры», закурил. — Чего квелый?

Кешка взглянул на него, как на душевнобольного.

— Спрашиваешь, бляха-муха! Чан разваливается!

— На столе под газеткой стакан бормотухи. Поди полечись!

— Свистишь? — не поверил Кешка, а когда понял, что Сашка не шутит, без лишних слов рванул в кочегарку, не обращая внимания на лужу и на отстающие от его ног ботинки.

Через несколько минут он вышел на улицу уже в сапогах и относительно счастливый. Попросив закурить, снял с себя грязную фуфайку, расстелил на шлакоблоке, сел. Глубоко затянулся, щуря на солнце серые прояснившиеся глаза. Сашка с необидной усмешкой и с интересом смотрел на своего сожителя, будто впервые видел его. Длинные русые волосы Кешки сбились в колтуны, и немудрено — он не имел расчески. Не было у Кешки и бритвенного прибора, отчего впавшие щеки и острый подбородок его заросли дикой щетиной. Невысокий и худой, теперь еще и сгорбившийся, он походил на подростка, сбежавшего из детского дома.

— Где взял с утра, Сашок? — спросил Кешка ради спортивного интереса.

— «Де взял, де взял»?! Купил! Пока ты дрых, я у Нюрки в «Сельхозпродуктах» выдурил. Ломалась, стерва: до одиннадцати, мол. Но дала.

— В долг, что ли?

— Ты что, очумел вчера? С твоего червонца осталось. И на курево хватило. — Сашка сходил в котельную, принес табуретку, сел напротив Кешки.

После нескольких минут молчания Кешка, скривившись, будто кольнуло у него под селезенкой, сказал:

— Вспомнил! Я же, бляха-муха, вчера сортир в типографии чистил. Заведующий, Мажит, щедрый. Потюкал полчаса — червонец на лапу.

— Оттого щедрый, что некому, кроме тебя, тюкать!

— Фуфло не гони, Сашок! Это калым — что надо! Зева дашь— Булат Длинный перехватит.

Сашка добродушно усмехнулся.

— Я и говорю, что, кроме тебя да Булатки, в Жаксах золотарей не осталось.

— С кем ты меня сравниваешь?! — завелся Кешка. — С Длинным? Это же дерьмо собачье! Я с ним на одном километре не сяду. Он не бич, он, сука, в кафе ошивается, недоедки подбирает! Вчера, пока заврайоно за компотом ходил, он у него шницель спер.

— А я и не сравниваю. — Сашка лениво, как кот на завалинке, млел под солнцем. — Ты с голоду сдохнешь, а объедков не возьмешь. Одно слово — благородный бич!

Кешка расчесал грудь под грязно-серым свитером прямо через прореху, словно сам прорвал ее для удобства. Он не понял: с одобрением или осуждением сказал это кочегар.

— Обидно Сашок. За бичей обидно. Какую только шваль, вроде Булатки, к нам не причисляют! Возьми ворюгу того… как его? Ну… что овощной ларек накрыл…

— Ты о Вездеходе?

— О нем. Ты хоть знаешь, откуда у него кликуха такая?

Сашка равнодушно пожал плечами.

— А что ты знаешь, бляха-муха?! Машине-вездеходу любая грязь — до фонаря. И ему тоже. Бутылки по всем парашам собирал в любую погоду. Один раз, бля, за пятнадцать километров стеклотару пер. Кто его видел хоть раз без мешка?

— Не припомню. — Кочегар зевнул. Разговор с Кешкой его мало интересовал, и участвовал он в нем лишь потому, что утро выдалось замечательное, и дел особых не было.

— Слышь, ведь и его бичом называли, как порядочного. Свалили в одну кучку Мурку и Жучку! Толковый бич никогда не украдет, не обманет, не падет до попрошайничества. Он — свободная личность.

Сашка засмеялся, как в Жаксах может только один он — светясь изнутри.

— Ну заливаешь! Как их называть-то? На себя посмотри, толковый! Бутыль со спиртом в ветаптеке спер? — Кочегар начал загибать пальцы. — Директора общепита с ремонтом наколол? У замредакторши трояки клянчишь? Вот и вся твоя свобода.

Кешка в возмущении сорвался со шлакоблока, уронив на землю фуфайку.

— Бляха-муха! Не равняй кой-чего с пальцем! Спирт Мукан, что ветаптекой заведует, по пьянке в лесопосадке забыл. Он же, падло, меня смеха ради накачал и бросил среди акаций и фиников.

— А я слышал, что ты во время застолья спирт увел. Они тебя потом, как зайца, по лесопосадке травили, да не нашли.

— Не было такого — век бормотухи не видать! — поклялся Кешка.

— За что же тебя Мукан с Сериком били?

— Это национальный вопрос — не для твоего ума.

— Ну ладно. А общепит?

— С общепитом опять же стечение обстоятельств, грипп, подлюка, осложнение дал. Думал — парализует

— А на шабашке у армян паралич работать не мешал?

— Бляха-муха! — рассердился Кешка, артистически воздев руки в небо, как жрец Солнца. Ты чисто баба жаксынская! Насобираешь сплетен полон короб и загоняешь по рублю штука!

— Может, и про замредакторшу сплетни?

— Брехня, понятно! Я у нее в долг беру.

— А когда в последний раз отдавал?

— Осенью, — ответил Кешка и, предупреждая Сашкин смех, заверил: — Но ты не боись! Пошабашничаю летом рассчитаюсь. Ей не привыкать.

От второй подряд сигареты, выкуренной натощак, Кешку начало тошнить, выворачивать внутренности, а блевать нечем было. Наконец накашлявшись до слез, побуревший лицом, он со злостью швырнул окурок в лужу.

— Бляха-муха! Из навоза эту «Астру» делают, что ли?

— А ты не кури натощак.

— Ладно!.. — отмахнулся Кешка. — Пойду по поселку прошвырнусь. Может, надыбаю чего, а то кишка с кишкой перестукиваются.

— Ступай. А я пока картошечки в мундирах отварю, — согласился кочегар.

— Не вздумай слопать без меня! Авось на бормотуху у замши своей разживусь.

Кешка сменил фуфайку на старый милицейский плащ без погон, который подарил ему прошлой осенью сердобольный начальник медвытрезвителя, лейтенант Пашкин, и без внутренних сомнений взял курс на редакцию районной газеты.