Иеримихист - Алексей Райм

На скатерти ночи запёкся закат, за собой волоча тот клубок из огня, что вы солнцем зовёте. За шиворот тьмы горизонта катясь, не спеша, этот шарик оставит мой город в тревожном покое. И кто его знает, что вечер пророчит? Не скроет от ищущих глаз, даже самая чёрная мгла, что грохочущим злом разлилось по углам городка и, чернилами, в нём проросло.

Третий час уж могильщик Ирим из земли колыбель мертвецу мастерил, и, врываясь в промерзлую почву, лопата его поднимала громадные клочья и тут же роняла их вниз. Ожидал свой последний приют из телеги уродливый труп, он опухшие веки свои обращал на творца его дома, ночного дворца, что здесь душу сего мертвеца упокоит. И, вскоре, Ирим, доведя до конца своё дело, лопату, умело, в трясину вонзил, приготовившись прямо с телеги в ту яму спустить неопознанный труп, ради Бога. Так – без панихиды, без вербы, без Гроба, здесь дико хоронят тела, что никто не узнал, не искал мертвеца, и никто не спросил о пропаже жильца, например. Вот, о трупе сказать тут и нечего – весь изувеченный, резанный, криво изогнуты плечи, и с ним не придут попрощаться друзья, так что ладан не нужен и свечи, ему ни к чему ритуал, вот и славно, управится точно Ирим до утра.

Улетали по ветру засохшие листья с куста и скрипели, поросшие мхом, паутиной, кресты – То был знак, что могильник остыл и устал и он жаждет угля. Человеческой плоти плоды ненадолго его усмирят, своим тленом насытив утробу могил. Те порывы осеннего ветра сулят приближение хлада, что в венах колотит у сотен беспечных зевак, но их рано иль поздно могильник всё так же проглотит. Ирим, наклонившись к телеге, стоявшей напротив, над телом холодным приник, и к Могильщику, вдруг, обратился мертвец, с выражением лика довольным: «Привет, ты уж наглым меня не сочти ка, с тобой говорить без причины я точно не стал бы. Прошу, не спеши ты меня хоронить, не нужны мне, пока, эти мрамора плиты, венки. Понимаю, ты сильно устал, ты так долго, среди темноты, мне могилу чудесную рыл и душистую землю копал; Я не стал бы тебя отвлекать, будь я мёртв до конца. Но прошу, убери удивленье с лица. Я – Исай. Да, тот самый поэт, ты, конечно же, знаешь меня».

В этом мраке полночном Исай был чрез-чур разговорчивым для мертвеца, но кумира Ирим в этом трупе признал. Его книги могильщик до дыр излистал, исчитал и цитаты зубрил, никогда этот мир никого фанатичней не знал, кто бы боготворил, как Исая Ирим. И сейчас, будто парализован и взглядом прикован Ирим, когда мертвый кумир перед ним говорит эксцентрично, задорно, до боли Ириму здесь слогом знакомым, родным. И уж время к рассвету, несмело, идёт, но Ирим будет слушать Исая, покорно, похоже, покуда и сам не сгниёт изнутри.

«Никакие земные дары и блага уже слишком давно мне сделали б радости – Мертвый поэт продолжал – я так сильно желал воссоздать то, забытое мою, душевное равенство, – равенство зла и добра, что сейчас я, любуясь тобою, пока ты могилу копал, насыщался, буквально, иным ощущеньем себя, на границе живого и мёртвого мира. И весь мой словарный запас не озвучил бы эту картину, Я, правда, убил себя – этим же спас. Но мне нужен был именно ты, мой могильщик, Ирим, мой маяк, проводник, мой покорный и верный слуга. Помоги же исполнить великий мой план, что вынашивал долго в чертогах своих. Я создам идеальный сюжет – продолжение жизни своей, бытия, я могу ещё миру оставить свой дар, и мой гений послужит живым и останется здесь на века. Мой последний роман – эпитафия, мой некролог, и мой крест, что я нёс, он – таланта писателя мой потолок, никогда бы при жизни своей я не смог воссоздать и крупицы того, что роман мой, последний, несёт. Это был мой конец, как творца, моя подпись под жизни письмом. Как же долго страдал, осознав, что своё отблистал, это всё, что хотел Я, как автор, сказать, и пускай всё горит здесь, огнём. Но потом, оккультизмом увлекшийся, Я обнаружил, что в мире ином, за пределами жизни пустой, что мне так надоела уже, есть для мысли бездонный простор, есть великий и странный сюжет! Что есть то, что ещё не постиг, и народ никогда не поймёт, Я вновь смысл сумел обрести, снова будет явленье моё! Я греховный свершил ритуал, обретя эту связь двух миров. Я неделю себя истязал и на руны истратил всю кровь. Изуродовал лик неспроста, так меня не узнал бы никто. И я умер пред монастырём, меня кто-то нашёл поутру, ну а дальше ты делал работу, как будто я чей-то там труп. Что я мёртв – знаем только лишь мы, что все ждут моей лирики – факт, вот и всё, остальное – пустяк, я продолжу из мёртвых творить. Так что слушай Ирим, дорогой, и исполни последний завет; Стань моим драгоценным пером, что в руке не удержит скелет. В этом мире уже Я – ничто, я гнию, я не смог бы писать. Но вот ты! Ты здоров и силён и в твоих человечьих руках будет весь мой талант заключён, что тебе расскажу я в стихах».

Говорящий мертвец не нуждался в ответе Ирима. Поэт так уверенно, живо вещал свою мысль, легко и игриво, нещадно сжимал свои связки гнилые, парой доводя свои речи до крика. И вот, завершая своё указание перед пустующей тёмной могилой, Писатель сказал: «А теперь, распори мне живот, и достань из кишок медный ключ, что ведёт в мой заброшенный дом. На столе, там письмо для издателя, мол, ты – мой литературный агент. Свою рукопись я доверяю тебе целиком. То письмо уже будет с печатью моей, моей подписью, чёрным клеймом. Всё богатство с продаж забирай ты себе, мне сейчас это золото – просто мираж, просто вещь в вашем мусорном мире живом.

Приходи ко мне каждую полночь с бумагой, чернилами, свечкой, вороньим пером. И не смей пропускать ни единой ты встречи, ни то ты познаешь мой гнев первородный, проклятием, чёрным моим колдовством!»

Иисай уже знал, что Ирим согласится на всё. Началось порождение самых немыслимых миру стихов, что мертвец из загробного мира принёс на синеющих, мертвых устах. И кумира указ исполнял