Балка. Здесь и там - Екатерина Терешкевич

Екатерина Терешкевич

Балка. Здесь и там

Кухня

– …Картофель, ананасы, сливки, шоколад, манго, солёные огурцы, макароны на всякий случай, трюфели, чем бы они ни были… ав… аво?

– Авокадо?

– Точно! Оно самое! И спаржу!

Строгая синеглазая феечка смотрела на Лидку жалостливо. Так потенциальные котовладельцы смотрят на самого зацмоктанного котёнка в помёте. Брать которого, разумеется, не собираются.

– Дитя, – сказала феечка утомлённо. – Ты хоть знаешь, как спаржа выглядит?

– Вот заодно и узнаю, – нахально ответила Лидка. – Не отвлекаемся, уважаемая. Горох свежий, сушёный и маринованный в банках, сахар, орехи разные, муку обязательно, ревун…

– Ревень.

– Один хрен. О! И хрен тоже! Пишите-пишите, забудете ведь!

Золочёный карандаш в пальцах синеглазой феечки трудился как проклятый. Гора исписанной бумаги росла на полу Кухни.

1

Лидка не любила просыпаться быстро. Ей нравилось, когда сон отступает мелкими шажками, оставляя мягкий белый шлейф. В складках сонного шлейфа часто прятались чудеса. Но мусоровозка приехала ровно в семь ноль-ноль, по субботам они особенно пунктуальны. И грохот переворачиваемого мусорного бака вышиб Лидку из сна быстро и безжалостно.

Лидка перевалилась на спину, попутно расправив тёплый ком сбившейся выше бёдер ночнушки. Ей было досадно. Ей хотелось задать ещё несколько вопросов феечке, потрогать мудрёное оборудование Кухни и набить карманы засахаренными орешками. Но лязг ссыпаемой в смрадное чрево грузовика стеклотары все эти желания делал невыполнимыми. Лидка торопливо прокручивала в голове детали чудесного сна, стараясь запомнить как можно больше. Но это оказалось лишним: она и так всё прекрасно помнила, до мелочей. И бескрайние кафельные просторы, и сияющие никелем и хромом инструменты (о назначении многих Лидка даже представления не имела), и маленький серебряный ключик на своей ладони. Куда она его дела? Ах да, на цепочку повесила. Лидка машинально провела рукой по шее и замерла. Цепочки не было.

Она рывком села. Тяжёлое «верблюжье» одеяло шлёпнулось вперёд блином. Плечи моментально покрылись пупырышками гусиной кожи, но Лида внимания не обратила.

Цепочка, крепкая стальная цепочка, даже не пытавшаяся прикидываться серебряной, порваться не могла. И расстегнуться не могла – при необходимости Лидка сама с огромным трудом разнимала челюсти застёжки… Куда она могла деться?!

Лидка лихорадочно обшаривала постель. Ничего. Ни под подушкой, ни в складках пододеяльника. Нигде. Она вскочила на ноги, собираясь заглянуть под кровать. Цепочка, скользнув по животу под ночнушкой, уютно свернулась на пальцах правой ноги.

Лидка с облегчением выдохнула. Никакой мистики. Но всё же интересно, как эта штука расстегнулась?

Она подняла цепочку. Замочек был цел и закрыт накрепко.

По звеньям перекатывался, как буёк по волнам, маленький серебряный ключик.

Тихие мамины шаги прошуршали по коридору. Мама шла готовить завтрак.

Год назад Лидка вообще не завтракала. Не хотелось никогда, поскольку состояние «после вчерашнего» было для неё естественным и неотделимым. На упрёки отвечала, целуя маму в нос, что пока не похмеляется и домой сама приходит. А вот как начнёт похмеляться – тогда и будет пора волноваться. Мама плакала. Просила подумать о здоровье – своём и её. Один раз даже раз пыталась оттаскать блудную дочь за волосья, но Лидка не далась и три дня после неудавшейся трёпки пропадала по знакомым.

Умела Лидка загулять, ничего не скажешь. Не терпела скуки. Да и времена попались стране весёленькие, «новое мЫшление», «раскрепощение мОлодежи», всем на всех плевать, лишь бы урвать из неостывшего ещё трупа большой страны кусок посочнее, милиция хватает только тех, кто одет поприличнее, а Лидкина кацавейка им не интересна. Сухой закон тонул в разливных озёрах самогона, палёной водки и крашеных чернилами вин.

Ох, гуляла черноглазая. С девятого класса как пошло, так и по прошлый год только быстрей и быстрей катилось. Лидка быстро поняла, что желающих развлечь длинноногую малолетку куда больше, чем можно себе представить, и крутить ими несложно, только меру знай. С кем из этих желающих спать, Лидка выбирала сама. Ну, почти всегда. Остальных ловко и необидно динамила, так что в претензии оставались только самые дремучие козлищи, да и тех Лидка научилась вычислять сходу и отшивать ещё на старте. Завела друзей, которые при случае могли вступиться. Нет, дурой она не была.

Хорошо гулялось на сломе мировоззрений. Главное, чтобы было плевать и на коммунистов, и на демократов, и вообще поменьше думать, иначе сбрендить можно, никакая водка не отольёт.

«Да когда ж ты нагуляешься, – причитала мама, – за ум возьмёшься? Нормальные дети учатся…» «Да без проблем, мулик, – сказала Лидка. – Если в этом вся заморочка…»

И поступила в институт, где конкурс был самый маленький. Аттестат у неё был, спасибо подруге Надьке, которая на выпускные экзамены будила и водила, а вступительные оказались лёгкими. Не дура же она. Принесла домой справку о зачислении, вручила маме и ушла в недельный загул. Отметить-то надо? Надо. Святое дело. Тем более что к дворовой компании прибавилась институтская. Что-то ещё на лекциях им бухтели, но если сесть подальше от доски, подпереть лоб ладонью, типа осмысляешь то, что старый пень за кафедрой выдал, и спи себе. На зачёте этому самому старому пню можно дать потрогать коленку, на большее он всё рано не годен, и никаких проблем. В остальном же ничего не поменялось. Только веселее стало.

А кончилось веселье вдруг, за один день. Точнее, утро.

Возвращалась Лидка домой после ночи с пятницы на воскресенье. Серый стылый февральский рассвет не радовал мутную Лидкину голову, только лупил по ушам порывами ветра, лез мозглостью под коротюсенькую юбку, давил на мозги низким небом. Даже дворовой комитет защиты нравственности в лице дворничихи и трёх старушек на пенсии ещё не выполз на вечную свою бестолковую вахту, и не с кем было поругаться, отвести душу. Кислый рвотный привкус во рту. Ничего, зубы почистить, чайку азербайджанского покрепче, так, чтобы даже цвет был, заварить и…

Вот и подъезд. Борт «рафика», крашеный в хаки, возник перед ней внезапно, словно прятался в клочьях рассветного тумана, чтоб напугать. Но не на таковскую напал. Тоже мне, БТР. Орудия и брони у «рафика» не было, зато имелись раздолбанные от частого употребления задние двери и красный малый крестик на боку. Из-за опущенного вниз стекла вылетали клочья табачного дыма, по густоте и ядрёности сильно уступавшие утреннему смогу.

– Труповозка, – радостно сказала Лидка вслух.

На голос из открытого окна высунулся водила. Модная шапка-«петушок» в три цвета над опухшей, шилом бритой рожей.

– А кого ещё в такую рань принесёт, подруга? – выставил он напоказ редкие гнилые зубы. – Мы вот, менты да дохтура. И то, менты с докторами торопиться не любят. А нам вроде и торопиться некуда, но мы всегда на посту! Мухтар, ко мне!

В то же окошко протиснулась ещё одна рожа, только длинная и в клочковатой ушанке.

– Гав, – сказал второй, наскоро огладив размытым и ласковым взором Лидкины ноги. – Я Василий, артц фон тотен. Или дер? Один хер.

И рухнул внутрь фургона. Водила заржал.

– Патологоанатом он, – пояснил. – Юморист. Он культурный, но со смены только-только освободился, устал. Нижнеюжанские с палевскими в ночь месились, так у него работы было невпроворот. Поехали, подруга, с нами? У нас и спиртик есть, и денежек трошки…

Лидка брезгливо надула нижнюю губку и потрогала залепленный грязью борт. К запаху табака и бензина постепенно примешивался некий третий, сладко-ладанно-липкий.

– Хорошие вы ребята, – протянула она, – только компания у вас… э-э-э… слишком для меня тихая. А кто помер-то?

– Юмористка, – одобрительно качнул большой головой водила. – Да хули ж я знаю – кто. Тётка какая-то с четвёртого этажа. Сердце вроде прихватило. Сейчас многие так. Кого на разборках не раскатают, тот сам от сердца скопытится. Времена…

Но Лидка уже не слышала философских рассуждений тёртого жизнью и смертью водилы труповозки, хотя, возможно, они были интересны.

Четвёртый этаж – её этаж. И завелась в последние полгода на кухне, в пиалке с разными необходимыми мелочами, облатка с маленькими рубиново-красными горошинами нитроглицерина.

Лидка побежала быстрее своих ног, расшибла колено о крыльцо. Лифт не работал с седьмого ноября, поэтому она полезла вверх по бесконечной лестнице, захлёбываясь слезами, соплями, огромным, как космос, одиночеством. Мама. Единственный на весь этот космос человек, которому Лидка была нужна со всем прикладом. Единственный человек, ею же, Лидкой, легкомысленно убитый в ночь с пятницы на воскресенье.

До четвёртого этажа она доползла на четвереньках, оставив на щербатых ступенях клочья дефицитных колготок. Дверь была приоткрыта, а как же, никогда не запирают, если покойник в доме, и Лидка ударилась в неё руками и грудью, прямо так, не вставая с колен. Если бы у неё остался запас хоть на один вдох, она бы кричала в голос, выла…