Сага о первой ласточке - Александр Шакилов

Александр Шакилов

Сага о первой ласточке

Пятки мои,

что две вдовы -

холодно им…

Его травили собаками до самой кромки леса. Разъярённые волкодавы едва не обрывали цепи — и будь он проклят, если все эти "почести" не с лёгкой руки маркграфа. Хрупкий наст не выдерживал тяжести — по колени проваливался мощный кольчужник, но продолжал идти. От мороза трещали стволы кедров и сосен — ну и погода!!

Питер остановился и тщательно размял трёхпалой медвежьей рукавицей заиндевевшее лицо — так и не смог привыкнуть к лютому холоду, конопатящему вязкой гадостью ноздри и жаркой мокротой грудь.

Устало опустился в сугроб: а к чему спешить? — везде одно и тоже. В последней деревне, где ещё пять лет назад его привечали свининой и сладким вином, да норовили подсунуть девку на ночь, чтоб теплей спалось… — спустя проклятых пять зим его присутствие вытерпели всего две декады завьюженных ночей, хотя за постой он платил исправно — полновесной жёлтой монетой, и слова худого никому не сказал. Он сутками молча валялся на пропахшем клопами тюфяке, выбредая лишь по нужде и в трактир: куснуть гусиную ножку и запить оскомину прокисшим чёрным пивом — времена безрассудного мотовства миновали, как и не было: пора забыть о попойках и молочных поросятах… Не жизнь, а увядание вплетённого в венок василька: лепестки ещё не засохли, но надолго ли красоты их хватит?..

Вряд ли: пьяная толпа поджигает постоялый двор. Хозяин, едва не плача, призывает односельчан образумиться. Ему умело, по-молодецки суют в морду кулак-другой — похохатывая от удовольствия и подзадоривая соседа на подвиг ратный: мол, все баловством забавляются, а ты чего?!.. Хозяин, сутулый худощавый старик, падает, глотая окровавленным ртом выбитые зубы. Жена его, глупая неряшливая баба, бьёт поклоны и голосит. До неё никому нет дела: что с дуры взять? Была бы молодая — может, и потешились бы, а так…

Хотя бы потёмок дождались, а то с факелами, да в полуденном свете… не по-людски как-то… Пламя жадно вгрызлось в просушенный годами сруб. Через щель в воротах конюшни наблюдал Питер тупую суету толпы, оплакивая гнедого Драсиля: перерезанное горло, отрубленные копыта… — прощай, друг.

Скоты! — резцами губу до крови: вернуться и отомстить!!..

Его заметили, когда он уже наполовину пересёк выпас меж деревней и лесом. Взвыли-закричали — заметили, а значит: охота продолжается. К счастью, крестьянская рачительность взяла вверх над азартом погони: мужичьё не спустило псов, ожидая от соседей большей расторопности. Своя, чай, собачка — не чужая, жалко. Хороший щенок на торжище на десять монет затянет. А ежели чертяка этот, валет поганый, возьмёт да и попортит цуцика? — кто возместит? А? Ага! Пущай вон сначала Торольв-Кривец с мастифа-спинохруста ошейник сымет, а там и мы… может быть…

Лес отозвался на мольбы — лес принял Питера: вёрткая белка, сшибая с веток белый холодный пух, шмыгнула к верхушке кедра — и то был добрый знак! Питер обернулся, убедился: остановились, перетаптываются нерешительно — значит, видели. А чтоб окончательно образумить преследователей — мол, всё вы правильно поняли: проваливайте, неча!.. — белка сорвала и уронила три встопорщенных шишки подряд — три тёмных огрызка слегли в снег у груды валежника.

Ну, ведь молодчина, пушистая! Ну, бусинки-глазки!

Мужики те шишки увидали, да в страхе вилы свои и побросали: яро перекрестились и поплевали через плечи. Питер тоже сплюнул, но по-другому — презрительно. Ага, а вот и патер пожаловал — лысый затылок в сутане. И предложил патер для храбрости мужичкам святой воды испить и таки догнать вражину, Питера то есть, — других вражин ещё в том годе на остаток извели: последний задержался — так приналяжем, братья во Христе, дабы покарать нечестивца-язычника!

Мужики-то воду высербали — небось, с перепою страдание и жажда — а вот под сень деревьев соваться не шибко спешили. Слуга Господа смирение быстро подрастерял — ругаться принялся. Громко. Да только Питеру речи его похабные слушать недосуг: взвалил он двуручник отцовский на плечо, поправил арбалет и…

…а в сугробе-то хорошо: как под собольей шубой. А раньше-то и не нужны были шубы — и так всем уютно было: круглый год… Э-эх, загубили землю предков! Загубили, не пожалели!.. А сугроб-то, как перина… Прости, Высокий, видать не судьба пасть в бою. Так что в Последней Битве как-нибудь без Питера, без честного валета, лишённого службы и уважения. А всё из-за колдуна, трижды девять на восемь песен на голову его ненавистную — и каждая злобный нид! — чтоб исхлестало водянками и типунами змеиное жало!

Из какой же выгребной ямы он только выкарабкался, колдун этот?!..

Тишина.

Некому ответить.

Белка-Грызозуб, ты же знаешь?!.. Уж ты-то точно мудрее сельских повитух, перекусывающих пуповины умытыми брагой ртами…

Эх, приколоть бы сердечко копьецом к ясеню… да хотя бы вот к этому… да повисеть малехо; глядишь, и в мозгах просветление наладилось бы…

Погоди, Высокий, одноглазо коситься — будет тебе плата за помощь твою, будет. Легонечко прижать лезвие к запястью и смотреть, как алые капли пятнают снег. Натекла лужица? схватилась ледком? — знать, пора перетянуть надрез потуже, ремешком перехватить — ох, аж пальцы посинели, как чужие вроде… Вылить бы тебе, Высокий, всего себя — веришь, не жалко?! Но ты ведь сам учил: не переплачивать! А верный валет твой, Питер, всегда чтил заветы твои…

Отомстить бы… тогда бы сполна… до вздоха…

Ещё не сообразив, что к чему, Питер сшиб свой же арбалетный болт брошенным вдогонку свинцовым шаром. Второй шар ткнулся в серое с зеленоватым отливом чешуйчатое тельце, вспорхнувшее из-за куста, — аккурат посерёдке меж кожистых крыльцев и стеганул: так, чтоб не на смерть зашибить, а на десяток вздохов соображения лишить.

Из сугроба Питер выскочил — и едва не упал: ноги судорогой свело — засиделся, значит. Но доковылять успел: зубастая тварь только и сподобилась, что когтями кольчугу почесать. У, гадюка гнездовая! Питер почти нежно, как учил наставник Сигурд, в три движения спеленал добычу, не забыв воткнуть в узкий клюв осиновый корешок — чтоб не вздумал кусаться, зар-раза! Мелковатый, конечно, но… Питер знал: это первая ласточка после долгой зимы. Хотя такого дракона и драконом-то назвать стыдно. Так, в лучшем случае — дракончиком, из тех, что на бабочек промышляют, но и воробьём не побрезгуют, коль пичуга зазевается поблизости. Раньше ни один уважающий себя валет на такую погань и не посмотрел бы. Однако харчами не перебирают, когда неурожай.