Баранья нога - Владислав Дорофеев

Владислав Дорофеев

Баранья нога

Я достал из под себя петушиное перо, почесал черенком пера живот и за ухом, посмотрел в окно, зашторенное ночью, кинул задумчиво перо по ветру.

Из печи вышел черный дым и, обожествленная им кочерга, принялась солировать моему остановившемуся настроению. Кочерга разошлась и прыгнула до потолка, и облако свернулось на столе возле яблока, которое еще засветло я поднял в саду. Яблоко червивое, но румяное, а облако уплотнилось. Я заметил его. Схватил правой рукой облако-шарик и принялся, насвистывая и считая, бросать в стену шарик.

Игра мне так понравилась, что я перекрасил печь, раздул угли, и закрыл вьюшку. Я лег, а правую руку с шариком и голову свесил за кровать, к голове прилила кровь, я прикрыл глаза; и под кроватью вдоль стены заструились зеленые огоньки. Я засвистал. Воздух из розового стал белым, потом голубым и черным, а печь раскалилась и превратилась в алебарду. Воина с бутылочной этикетки я превратил в настоящего, приказал – на лошадином наречии – взять алебарду, и слушаться белого котенка с черным хвостом.

«Как же, ведь у котенка вместо головы солнце?! А, котенок – это ты, повелитель и создатель. Страшно подчиняться из опасения, хочется из страха, повелитель».

«Пойди в сад, подергай яблонь, потопчи траву, выволочи из угла белого оленя с золотыми зубами, выкуй из моей правой руки меч. Шарик воткни в лоб, будет третий глаз».

Воздух качало. В комнату плыл угар. Сон попыхтел и оставил меня. Над столом фотография, «Камю с папиросой». Камю ошалело вздохнул и покосился на останки своей машины. На моем дощатом коричневом столе поместились и авария, и машина, и воздух той горы. Камю глотнул дыма, а я глотнул угара.

Стены взмокли, и затрещали зеленые листья, вкручиваясь в стены. Обшивка комнаты в труху! И только на бело-сером подоконнике оставались перевернутый стакан и воткнутый в подоконник нож с зеленой рукояткой.

Мне захотелось пойти набрать грецких орехов. Орех растет в углу комнаты из черного рояля. Надо взобраться на крутящийся табурет, и со взмахом руки стать бледно-сочным цветком с лазоревыми листьями и красным корнем.

Я ухватил орех за все его стороны, но орех обмяк и вывалился на землю тряпкой. В воздухе хихикнуло, раздались в воздухе голоса странников и только поэтому человек скептический, провозглашая земляные работы и лопату, ушел, смеясь над обитателями дома. Из глаз покатилась роса, а в одной из росинок паук, заплечных дел мастер.

Вновь все дрогнуло, и колыхнулись земля и вода в реке.

Я захотел увидеть друга-кентавра. Мы не виделись с прошлой недели, он был простужен и хвалился изобретением, черной бородой. На нем был серый свитер, и на шее висел ключ. Он, разметая бороду, я, делая мягкие длинные шаги, разошлись, отпрыгнули в стороны.

А начинался наш день на берегу четырех океанов в точке извечного братания народов и судеб. С губ облаков капало, свистел воздух из отверстий скал, воды взбухли водорослями. Океаны покойные лежали, как четыре склеенные ракушки. Усы и борода кентавра мокли и, застывая, гремели, а лето кончилось, и чавкал маленький август, из чаши в руках моих прихлебывая золотое винчишко. Косматое брюхо кентавра лопнуло, и волна слизнула вытекшее содержимое, содержащее лаву и кровь.

Мы тогда же и расстались, а теперь мне вновь хочется видеть кентавра.

Я рву ночь острым осколком. Трещит, не поддается ночь, а вербные волосы мои раздувает ветер.

В прошедшую субботу я смотрел «Амаркорд». После фильма зашел в ресторанчик и заказал баранью ногу под соусом. Сижу, смотрю кругом. Фильм во мне. Сижу в уголке. Покачиваюсь на стуле, ноги протянул. Слева от меня – окно до потолка, справа зеркальная стойка.

Вечер, но еще светло. В зеркалах темно, полутьма в ресторанчике. Заказываю вино и мороженое. За соседний столик, напротив, села парочка. Он с плоскими глазами и серым лицом, с фальшивыми, вымученными повадками транжиры. Потом он, глядя кругом, брезгливо расплатился. Я заметил его старания, он заметил меня. Усталый вызов бросил мальчик мне в глаза. Я опустил свои глаза. Он не отводит своих. Но я забыл уже о нем.

У дальней стены теряются в полутьме фигуры. Словно из воздуха соткалась грузная очаровательная, с оплывшими чертами, набрякшим бюстом, и низким лбом официантка. Он не подымает глаз. На ней синее, грубое платье и фартук до колен. В ушах сережки с зелеными камушками, а ресницы серые.

Из ближнего окна раздался гром, и официантку окатило огнем до пупа. Я облапил ее, и принялся из бутылки заливать огонь. Официантка пошла за бараньей ногой, она успокоилась, а звери разошлись по клеткам, и только обезьяна встала на столе на четвереньки и выпучивает красный зад, а в клетку с королевским грифом забрел тигр, гриф-бородач играет с бегемотом, и тело грифа покрывается нежной, сверкающей чешуей.

Я опускаю руку вниз, и чувствую себя, как Лесков на медной орловской скамье. Кругом столы и стулья, скатерти и зеркала.

Толстячка принесла баранью косточку под соусом. Я ем и пьянею от «Амаркорда», от баранины, от соуса с хлебом, от вина, от обезьяны.

Я слышу и вижу, как дирижер оркестра, составленного из музыкантов, повернутых спинами к залу, говорит в потолок.

– Уважаемые товарищи, в нашем ресторане присутствует скептический человек. Он сидит. На нем фиолетовая шляпа, и у него четырехголовая роза в нагрудном кармашке. Он ест баранью ногу. Приветствуем же скептического буквальным криком наших глоток.

– Сыграйте лучше вальс «Угол комнаты»…

Дирижер кричит музыкантам, «Садись и пой», ломает смычок, снимает черный костюм, а под черным оказался зеленый, и пляшет спиной к залу, насвистывает такты.

Люстра над эстрадой раскачивается. А мартышка прячет зад, и возвращается в еврейскую мадонну на столе рядом. Я не один. Внимание.

– Милый, закажи мне грибы или…, но, чтобы в горшочке.

– Родная, мороженое и кофе, и лимон?

Любимая меня простила, и превратилась в человека. Я рад и люблю.

Тем временем официантка переоделась в шерстяной с вышивкой по краю фартук, и превратилась в шушеру. Я придумал официантку и сказал ей об этом. Она ушла в себя, наруже остался лишь фартук.

Не глядя, расплатился незнакомец с вислыми ушами. Парочка ушла. Любимая прилипла к потолку, а пол провалился. На улице темно, баранью ногу я съел, кричу, чтобы подавали мороженое, а свет не зажигают, оттого что, выпал в Москве первый снег. 21 октября сего года.

Теперь о детстве. Я родился в рубашке и мальчиком.

Теперь о кентавре. Кентавра я сфотографировал. Портрет кентавра висит над моим столом, рядом с портретом Камю. Кентавр слегка позавидовал Камю, когда я рассказывал о портретах. Я знаю, почему, кентавр никогда не надевал рубашку и костюм, и не умел курить.

– Но ты не ездишь в машинах. В этом твое преимущество, кентавр.

Сказал я другу.

Ресторанчик закрывался. Из подвала полезли оркестранты и гости. Все отряхивались. Я доел мороженое и допил кофе с лимоном. После кофе любимой подали мороженое. Я вышел вон.

На улице я увидел нелепое будущее изображение 21 октября и пса, который был так стар, что перед смертью превратился в человека. На моих глазах, передо мной. Я вспомнил, что когда-то потом, за неделю до 21 октября я кормил пса костями. Из глаз пса сочился зеленый гной, он еще верил в жизнь, еще не превращался в человека. Я подавая кости, подумал, что пес не отказался бы от мяса, но мясо я съел. Ведь я уже человек. И вижу, как 21 октября пес превратился в человека. Я это вижу сквозь черный шарик во лбу.

Я иду по городу, никого не трогаю.

Друг мой, кентавр, что ты ел и, как спал, о чем думал в прошедшую субботу?…

На лугу мы встретились с обнаженным светом голубой тени Луны. Мы, как лунные перья, сплелись. Мы нашли теперь своих жен, теперь мы вечные дети природы, а я ребенок гармонии.

В прошедшую субботу кентавр сидел вечером и ночью в остекленном фонаре второго этажа лесного дома. Переплеты окон оставляли мысль без воображения и свидетельствовали, что все, и гармония – там, а он здесь.