Папертные - Николай Лейкин

Н. А. Лейкинъ

ПАПЕРТНЫЕ

I

Было воскресенье. Старые англійскіе часы въ длинномъ потемнѣлаго краснаго дерева футлярѣ начали бить, какъ-бы тяжело кашляя, десять. Церковный сторожъ дернулъ за веревку, проведенную на колокольню, и на колокольнѣ зазвонили къ поздней обѣднѣ. Въ приходской церкви, на клиросѣ, тенористый дьячекъ, проглатывая слова, началъ читать часы. Богомольцевъ въ церкви совсѣмъ еще не было, но нищіе на паперти уже собирались и размѣщались въ притворѣ на своихъ обычныхъ, давно уже облюбованныхъ, мѣстахъ. Тутъ были мужчины и женщины, большею частью старики и старухи, но крѣпкіе, не хворые. Не отличались они и особенно убогимъ вретищемъ. Женщины были въ ватныхъ кацавейкахъ, иногда ситцевыхъ правда, потертыхъ, залоснившихся, иногда съ заплатами, но не выдавались своимъ рванымъ дырявымъ видомъ. У всѣхъ были головы покрыты приличными почти только сѣрыми суконными платками. Старики были въ крѣпкихъ сапогахъ. Бросалась одна особенность въ глаза: почти у всѣхъ были щеки платками подвязаны.

Подвязанная щека придаетъ очень жалкій видъ человѣку, и нищіе это знали хорошо. Почти отъ всѣхъ стариковъ пахло перегорѣлымъ виномъ.

Среди нищихъ говоръ шопотомъ, перебранка, угрозы за занятыя, якобы, не свои мѣста. Это постоянные, обычные, по нѣскольку уже лѣтъ стоящіе на этой паперти и просящее милостыню у входящихъ и выходящихъ изъ церкви богомольцевъ, очень хорошо знакомые церковнымъ сторожамъ. Нѣкоторые изъ нищихъ стариковъ даже помогаютъ сторожамъ въ кое-какихъ работахъ по церкви и около церкви: ходятъ въ длинной лентѣ сбирающихъ на украшеніе храма, на масло, на вдовъ и сиротъ, на сооруженіе чего-то и тому подобное съ кружками, звонятъ на колокольнѣ, посыпаютъ пескомъ ступени паперти и даже отворяютъ и затворяютъ церковную дверь въ зимнее время передъ входящими и выходящими богомольцами. На исполненіе этой послѣдней обязанности допускается самый «почетный» нищій, старожилъ паперти, ибо эта обязанность даетъ возможность получать въ протянутую руку наибольшую милостыню, какъ не только нищему, но и лицу, облеченному нѣкоторымъ довѣріемъ отъ низшей церковной администраціи.

При размѣщеніи нищихъ въ обычныя двѣ шеренги въ притворѣ паперти, выясняется, что среди нихъ есть что-то въ родѣ старосты, которому остальные обязались подчиняться.

Вотъ сошелъ съ колокольни въ притворъ высокій лысый жилистый старикъ съ плохо-пробритымъ подбородкомъ — николаевскій солдатъ, облеченный въ сѣрое нанковое ватное пальто, и дуетъ въ покраснѣвшіе отъ холода кулаки и бормочетъ беззубымъ ртомъ:

— А ужъ безъ рукавицъ-то куда знобко звонить на морозѣ. Просилъ, чтобы сторожа на колокольнѣ рукавицы оставляли — боятся, что украдутъ. А кому украсть? На колокольню только свои ходятъ.

Къ нему обращается маленькая старушенка въ ситцевой кацавейкѣ.

— Андронычъ, да ты-бы сказалъ Михѣвнѣ-то, что она не на свое мѣсто стала. У двери всегда Серафима Андревна становилась, а теперь она въ больницѣ, такъ нѣшто модель Михѣвнѣ ейное мѣсто занимать! Мы всѣ должны подвинуться къ церковной двери, а она пусть становится тоже на свое постоянное мѣсто.

— Правильно, правильно, — подхватываютъ другіе нищіе. — А то что за выскочка? Скажите, какая ворона среди воробьевъ выискалась! На паперти здѣшней безъ году недѣля, а сама что?

— Врешь! На Аѳанасьевъ день два года минетъ, какъ я на здѣшній паперти.

— А я шестой годъ тутотка… — выставляется впередъ худощавая старуха въ заячьей съ линючимъ верхомъ шубенкѣ. — Шестой годъ.

— Уходи, уходи! Становись въ свой ранжиръ! — машетъ рукой Михѣвнѣ Андронычъ, и та, хоть и ворча и поругиваясь, водворяется на свое обычное мѣсто въ шеренгѣ, шестой или пятой «рукой», начиная отъ церковныхъ дверей. — На пророка Наума сторожъ Наумъ Сергѣичъ именинникъ, такъ вы держите на умѣ,- объявляетъ онъ нищимъ.

— А что намъ Наумъ Сергѣичъ! Угощеніе онъ какое въ именины раздавать будетъ, что-ли? — бормочетъ сморщенная старушенка въ коричневомъ капотѣ.

— Какъ, что? Ты вновѣ, такъ и не знаешь. Каждый годъ крендель ему сообща подносимъ. Ужъ ты гривенникъ припасай. У насъ здѣсь отъ этого отбояриться нельзя.

— Слѣдуетъ, слѣдуетъ ему крендель. Конечно-же, слѣдуетъ. Нешто можно безъ кренделя! — послышалось со всѣхъ сторонъ у нищихъ. — Онъ иногда и у городового заступится: «Оставь, это наша»…

Начали появляться богомольцы, проходя между рядами нищихъ. Старикъ Андронычъ всталъ около двери и началъ ее распахивать передъ входящими. Показалась пожилая дама въ лисьей ротондѣ и шапочкѣ, повязанной сверху пуховой косынкой. Нѣкоторыя нищія-старухи тотчасъ — же протянули руки и стали шептать слова о подачкѣ.

Старуха Власьевна въ сѣромъ платкѣ на головѣ и въ очкахъ съ круглыми стеклами въ бѣлой металлической оправѣ только поклонилась дамѣ и проговорила:

— Здравствуйте, матушка, Анна Матвѣвна. Добраго здоровья вамъ желаю — и тутъ-же сказала нищимъ:- Чего вы лапы-то протянули? Или не узнали? Вѣдь это полковница Саватьева, старая прихожанка здѣшняя. Развѣ она когда-нибудь подаетъ, когда входитъ въ церковь? Ни въ жизнь… Она только при выходѣ одѣляетъ.

— Да и то не признали, — созналась старушенка со сморщеннымъ лицомъ. — Очень ужъ много у нея сегодня на головѣ-то навьючено.

Показался купецъ въ енотовой шубѣ. Онъ остановился на паперти и истово перекрестился три раза. Руки нищихъ протянулись.

— Святую милостынку, Христа ради, батюшка.

— Да, пожалуй, пока не тѣсно… Сколько васъ? — спросилъ купецъ считая нищихъ. — Разъ, два, четыре… Ну, да все равно… Вотъ двугривенный… Подѣлите по копѣйкѣ, а кому не хватитъ, ужъ не взыщите…

Онъ распахнулъ шубу, листалъ изъ кармана двугривенный, подалъ ближайшей старухѣ и вошелъ въ церковь.

Начался дѣлежъ. Старухи и старики начали спорить. Нѣсколькимъ нищимъ не хватило. Тѣ требовали раздѣлить копѣйки на гроши. Послышалась руготня. Какую-то женщину съ ребенкомъ за пазухой притиснули. Ребенокъ заревѣлъ. А богомольцы все прибывали и прибывали. Андронычъ долженъ былъ ввязаться въ дѣло. Онъ подскочилъ отъ дверей къ нищимъ и закричалъ:

— Кшъ… Смирно! Чего раскудахтались! Богомольцы идутъ въ храмъ съ усердіемъ, а у васъ словно рынокъ… Чего орешь, Татьяна Васильевна? Встань на свои мѣсто. Грошъ…. Не видала ты гроша:

— И грошъ деньги. Всякому, Андронычъ, своя слеза солона. Зачѣмъ-же безобразить.

— Становись, говорю, на свое мѣсто! Срамъ эдакій. Сейчасъ племянникъ церковнаго старосты прошилъ. Василій Варсонофьичъ. Ты думаешь, Василій Варсонофьичъ не скажетъ старостѣ, что тутъ старухи бунтуютъ? Онъ ужъ и такъ ругался въ прошлое воскресенье.

— Милостыньку Христову подайте, батюшка, благодѣтель. Подайте, Христа ради, на хлѣбъ.

Руки опять вытянулись. Проходилъ старикъ, отставной полковникъ въ форменномъ пальто и на ходу снималъ съ головы черные суконные наушники. Андронычъ бросился къ дверямъ, распахнулъ ихъ передъ полковникомъ, поклонился въ поясъ и сказалъ:

— Пожалуйте, батюшка, вашескоблаародіе… Отставному николаевскому солдату…

Полковникъ сунулъ ему что-то въ руку и прошелъ въ церковь. Андронычъ взглянулъ въ руку и улыбнулся.

— Сколько? Сколько? — интересовались другіе нищіе.

— Только трешину.

— Вишь ты, только трешину. А кто здѣсь даетъ больше-то? Тебѣ трешину, а намъ хоть-бы плюнулъ. Знакомый, что-ли?

— Въ первый разъ его вижу. Но онъ видитъ, что я солдатъ и все эдакое…

Появилась старуха въ синемъ суконномъ пальто, крестилась и направлялась въ церковь.

У старухъ-нищихъ послышалось ей вслѣдъ:

— Вонъ и богадѣленки руку протягивать идутъ, такъ намъ-то ужъ и Богъ велѣлъ. Мы на паперти а вѣдь она въ церкви, такъ кто больше наберетъ?

Старуха обертывается.

— Да что вы кофею съ дурманомъ напились спозаранку, что-ли? Я никогда не прошу, — говорить она.

— Просить не просишь, это точно, а руку протягиваешь.

— Подите вы, грѣховодницы! — машетъ рукою старуха-богадѣленка и скрывается за дверью.

II

На колокольнѣ раздался второй звонъ. Притокъ богомольцевъ сдѣлался усиленный. Часы кончились и началась обѣдня. Стали появляться молодыя дамы, нѣкоторыя съ дѣтьми, молодые мужчины, дѣвицы въ новомодныхъ шляпкахъ. Публика шла больше парадная. Нагольныхъ полушубковъ и сермяжныхъ армяковъ, даже овчинныхъ чуекъ и женъ мелкихъ торговцевъ въ ковровыхъ платкахъ на головахъ за поздней обѣдней вообще бываетъ мало, а тутъ притокъ этихъ богомольцевъ изъ низшихъ классовъ совсѣмъ прекратился. Къ паперти начали подъѣзжать богомольцы въ извозчичьихъ саняхъ, пріѣхала какая-то нарядная пожилая дама даже въ собственной каретѣ. Какъ только она вошла въ церковь, изъ церкви тотчасъ-же выскочилъ церковный сторожъ Наумъ, не старый еще человѣкъ солдатской выправки въ длинномъ черномъ сюртукѣ съ краснымъ кантомъ и свѣтлыми пуговицами, въ усахъ на румяномъ лицѣ и крикнулъ, озираясь на нищихъ: