Желтая простыня - Аркадий Аверченко

Аркадий Аверченко

Желтая простыня

Настоящий купальный сезон еще не начинался, но, несмотря на это, весь пляж, окруженный с трех сторон кабинками, был усеян ленивыми, полузасыпанными песком, фигурами, которые, как ящерицы на солнце, замерли в каменной неподвижности.

Курорт был итальянский и, поэтому, купальщики лениво перекликались между собою на немецком, английском, польском и французском языке — на всех языках, кроме итальянского.

Где купаются итальянцы, и купаются ли они, вообще совершенно неизвестно.

Эта мысль занимала меня не менее часу, потому что голова, припекаемая солнцем, работает вяло, медленно, и, вообще, отвратительно.

Думаю, что я дремал…

Неожиданно уха моего коснулась чистейшая русская речь.

Разговаривали две фигуры, закутанные с головой в купальные халаты и простыни — два бесформенных безголовых тела.

— Славный мальчишка! — прогудел голос из-под желтой простыни.

— Это вы о котором говорите? О том, что сей час возится с няней на песке? В синем полосатом костюмчике?

— Да, да. Превосходный мальчишка.

— Тот, кто сейчас посыпает себе голову песком из ведерка? — переспросила точная белая простыня.

— Ну, да! Этот самый.

— Да, знаете ли, — удовлетворенно согласилась белая простыня. — Я должен им гордиться. Ха-ха!

— Почему вы… должны гордиться?

— Потому что этот мальчишка — дело рук моих.

— Черт подери! Не хотите ли вы сказать, что это ваш сын?

— Это бы не штука! Дело не в этом. Он физический сын своего законного отца с матерью, но настоящий его творец, все-таки — я!

— Не случился ли с вами солнечный удар?.. А?

— Вот вам и удар. История презабавная — хотите расскажу?

— До завтрака управимся?

— С головой. Слушайте!

«Года четыре тому назад пришлось мне болтаться на этом же курорте. Было прескучно, и если бы не товарищ, который разделял со мной это заточение — какой-нибудь крюк давно бы уже гнулся под моей тяжестью…

Однажды, сидим мы с ним после обеда на террасе, потягиваем какое-то здешнее пойло — я и спрашиваю, оторвавшись от соломинки:

— Отчего ты не женился до сих пор?

— Не судьба.

— Что-о?

— Не судьба!

Я говорю нравоучительно:

— Не судьба должна управлять человеком, а человек судьбой.

— Никак, — говорить, — это невозможно. Без судьбы ничего быть не может.

— А если я сейчас вдруг схвачу тебя и брошу с террасы вниз, в кусты… Это что?

— Тоже судьба.

— А если не схвачу и не сброшу?

— Тоже судьба!

— Да какая же это судьба, если мой поступок зависит от моей же воли?!

— Пусть зависит. А твоя воля зависит от судьбы.

— Тьфу! Ну, хочешь, я тебе докажу чем угодно, что по своей воле выкину штуку, до которой судьбе никогда бы и не додуматься?

— Это, — говорит приятель, — положим, тоже натяжка, потому что всякая штука твоя от судьбы зависит. Но — идет. Согласен.

— Прекрасно. Сочини что-либо трудное, нелепое, и я это проведу без всякой судьбы. У судьбы, милый мой, много дела и без нас — нечего ее по пустякам затруднять. Гоп!

Мой друг обвел глазами столики и сказал:

— Видишь ты ту молоденькую венгерку, которая сидит с пожилой дамой, очевидно, с матерью?

— Вижу.

— Ну-с… хочу я, значить, чтобы у нее был ребенок… Гм… От кого бы?

Он осмотрел рассеянно все столы, и взгляд его задержался на каком-то господине, одиноко сидевшем в дальнем углу.

— Вот от этого худосочного русского молодца! У него или слишком мало радостей, или очень много печени. Наградим его венгеркой, а?

Я пожал плечами.

— Венгерка так венгерка. Но слушай: как честный человек, за одно только не могу поручиться…

— Именно?

— За пол будущего отпрыска русско-венгерской фамилии. Ты сам, конечно, понимаешь…

— Для судьбы ты слишком многословен. Я предпочитаю видеть работу.

Я закурил папиросу, встал и приблизился к одинокому русскому.

— Простите, что не будучи знаком, обращаюсь к вам с одним вопросом: сколько времени идет письмо до Петербурга? Эти бестолковые итальянцы ничего не знают.

— Письмо? Четыре дня.

— Весьма вам признателен. Вы надолго в эту дыру?

— Нет… Так, недели на две. Не присядете ли?

— Merci. Вы что же, — спросил я, опускаясь на стул, — В одиночестве тут? Без жены?

— Да я и не женат совсем.

— Ну?! Вот-то она обрадуется! Ах… простите… Я, кажется, сказал лишнее.

— А что такое? Кто обрадуется? О ком вы это говорите „она обрадуется“?

— Не знаю, — смущенно засмеялся я. — Говорить ли вам… Это будет, пожалуй, разбалтыванье чужого секрета. Хи-хи…

— Нет, уж вы, пожалуйста, скажите. Это будет между нами. Ну, скажите! Ведь я любопытен, как женщина.

— Хи-хи… И сам не знаю, как это я проговорился. Ну, ладно… Если вы даете честное слово, что это между нами… Видите вы ту венгерку, около седой дамы? Красавица, неправда ли?

У венгерки было самое ординарное, миловидное лицо, но мой восторг заразил и бедного форестьера.

— О, да! Очень красивая.

— Ну, вот… Так знаете ли, что у этой красавицы, у этой поразительной, изумительно прекрасной девушки вы с языка не сходите!?

Мой собеседник вспыхнул и конфузливо и радостно засмеялся, будто его щекотали.

— Ну, что вы говорите! Да, неужели?! Нет, нет! Вы шутите… Это было-бы прямо таки… удивительно!

— Честное слово! Она меня прямо измучила вопросами… Кто такой, да что, да не женат ли? Все о росте вашем сегодня щебетала…

— А… что? — опасливо спросил мой собеседник, вероятно, не раз огорчавшийся, сравнивая свою мизерную, низкорослую фигуру с фигурами своих ближних.

— Да, многое она говорила. И что терпеть она не может высоких мужчин и что ваша фигура приводит ее в восторг и что, если бы… Впрочем, нет — я, кажется, слишком разболтался…

— Так она меня заметила? — переспросил мой собеседник, с трудом сохраняя рассеянно-задумчивый вид.

— Она-то? Да, она околдована.

Я помолчал и вдруг решил махнуть рукой на всякий здравый смысл.

— Вчера нашла, что в вашем лице есть много общего с Наполеоном.

— Ну, что вы говорите!

— Ей-Богу. В таких людях, говорить, таятся великие, огромные силы. Счастлива, говорит, та родина, которая может назвать такого человека своим сыном. Спрашивала, не поете ли вы? С таким, говорит, голосом, который звучит, как музыка…

— Вы меня представите ей? — быстро спросил он, без сожаления расставаясь со своим задумчивым видом.

— Сколько угодно! Подойду сейчас к ней, попрошу разрешения — и пожалуйте! Кстати, вы чем занимаетесь?

— Отец у меня купец, мануфактурщик. А что?..

— Да, ничего. Ну, сидите тут и ждите…

Я приблизился к венгеркам, снял перед ними почтительно шляпу и сказал по-немецки:

— Тысячу извинений! Простите мою навязчивость и то, что я не будучи знаком, обращаюсь к вам… Но узнать мне больше не у кого — эти итальянцы, так бестолковы. Не знаете ли вы — сколько времени идет отсюда письмо до Будапешта?

— Двое суток, — приветливо сказала старуха. — А у вас есть знакомые в Будапешт?

— О, да… Кое-кто.

— Гезу Матаки знаете?

— Гезу?! О, Боже! Да мы большие приятели. Ну, как он… все там же живет?

— Там. Значить, вы и семью Панони знаете?

— Ну, как же! Вообще… Гм… а я, сударыня, должен вас кое за что пожурить…

— Меня? — удивилась молоденькая венгерка.

— Да-с, вас. Можно человека ранить, но зачем же на смерть, а?

— Что вы такое говорите!

— Видите вы вон того русского, который там в углу сидит. Красивый такой…

— Ну, разве он, красивый?..

— Сударыня! Один из первых красавцев восточной России. Прозван „Тополь Великороссии!“ Сотни русских девушек и женщин сходят по нем с ума. И что же! Этот счастливчик сидит сейчас угрюмый, как вурдалак, завядший, как розовый куст в засуху. Видите! Сидит и глаз с вас не сводит!

Венгерка смущенно усмехнулась.

— Я… ему нравлюсь?

— Вы? Да у него сейчас вся жизнь в глазах, которыми он на вас смотрит. Нашел где-то портрет королевы Марии Антуанетты и носит его на своей груди, осыпая поцелуями и вздыхая над ним…

— Почему же… Марии Антуанетты?..

— Он говорит, что вы очень похожи на нее… В повороте головы у вас есть что-то царственное… И одеваетесь вы, говорит он, как герцогиня. Да… Уменье носить платье это… это… Кстати, вы в самом Будапеште живете?

— В предместье. У нас там свой домик. Отец мой судебный чиновник. А кто этот русский, скажите?

— О! Его отец мануфактурный король. Это богатейшая фамилия черноземной полосы России. Самые быстроходные пароходы бороздят великую нашу многоводную Волгу! Амбары ломятся. Тысячи людей возносят свои молитвы. Это не человек. Это орел. Больницы и прочее. В Москве, например, есть Третьяковская картинная галерея. Вы даже не поверите! Честное слово. Вы разрешите представить вам моего друга… Этого „гордого лебедя матушки России“, — как прозвали его наши женщины.