Устроил - Николай Иванович Хрипков

Николай Хрипков

Устроил

Летом меня отправляли на дачу в Кудряши. А потом, когда сезон заканчивался, везли к бабе Ене.

Деревня, где жила бабушка, носила необычное название Якорь. Хотя не то, что моря, даже худосочной речушки не было поблизости. Был только котлован, вырытый за деревней, для скота. На этом котловане деревенская ребятня пропадали все жаркие дни. Вода в котловане уже с раннего утра приобретала цвет кофе, разбавленного молоком. Берега котлована были истоптаны копытами коров, лошадей и баранов. И разумеется, везде под жарким солнцем сушились лепешки, которые оставляла здесь скотина. Но ребятишек это нисколько не смущало.

Баба Еня была уже на пенсии, но исправно круглый год ходила на колхозные работы, за которые получала трудодни, а значит, осенью могла рассчитывать на несколько мешков зерновых отходов. Без этого в деревне было невозможно прокормить домашнюю птицы.

Вот я возвращаюсь с котлована. Младшая моя двоюродная сестра Таня была в гостях в соседней деревне. Так что в доме я совершенно один. Конечно, мне скучно. И я мучительно думаю, чем бы мне заняться.

В доме, состоявшем из кухни и маленькой спаленки, ничего нового для меня не было, и я отправился на разведку в чулан. Какие-то обручи, бочки, вожжи, непонятные приспособления. И всё это в густой пыли. И тут мой взгляд упал на костюм, который бабушка надевала, когда занималась пчелами.

У бабушки было несколько уликов. Они стояли на огороде между грядками. Выше костюма на гвоздике висела черная накидка, которая надевалась на голову, защищала голову и плечи, а сетка — лицо. На бочке стоял дымокур. Я облачился в этот костюм, на голову — накидку. Наверно, в это время я был похож на инопланетянина. Полы костюма волочились по земле. В этом одеянии, похожий на черное привидение, я и направился в огород. Разве дымокур для меня — плевое дело, потому что я столько раз видел, как это делала бабушка. Подхожу к улику и начинаю качать воздух. Струя дыма устремляется вовнутрь улика. Полчища пчел выбираются наружу и со злым жужжанием поднимаются в воздух. Освободив от жильцов один пчелиный домик, я перехожу ко второму, потом к третьему. Пчелиная улица опустела. Пчелы густыми роями снялись и улетели.

Я возвращаюсь, снимаю с себя всё. Чем же еще заняться? Выхожу на улицу. Ни души. Даже курицы куда-то попрятались от жары. Только в сарайке повизгивает поросенок. Захожу поговорить с ним. Как-никак живая душа. Поросенок такой милый и дружелюбный. Но я не могу дотянуться и почесать его, как это делает бабушка. Для этого нужно открыть дверку. Но не успеваю я приоткрыть дверку, как поросенок, оттолкнув меня, выносится наружу и начинает носиться кругами по двору. Наслаждается свободой!

Догнать его невозможно. Это настоящий спринтер по бегу. В конце концов, отчаявшись, совершенно измотанный, я плетусь в дом, оставив это бесполезное занятие. И через некоторое время, свалившись в спаленке, засыпаю крепким детским сном.

Просыпаюсь от криков на кухни. Продираю глаза и плетусь туда, где сидит зареванная баба Еня с бабой Лушей.

— Выдрыхся, аспид? Что же ты натворил? Ой-ё-ёй!

Я ничего не понимаю. И только лупаю глазенками. А баба Еня, уже, наверно, не в первый раз принимается рассказывать. Оказалось, что пчелы, страшно разозленные тем, что их таким варварским способом выгнали из насиженных квартир, вылетели на дорогу, по которой в это время проезжал на мотоцикле дед Паша. Муж бабы Луши. Он работал бригадиром. Рои набросились на него. Он по газам.

Но оторваться от них не может. Влетает к себе во двор и бегом в дом. И пчелы за ним. И только в погребе ему удалось укрыться от них.

— Сейчас, — говорит баба Луша, — пластом лежит, весь опухший, стонет. Может, еще и в больницу придется везти.

Я потрясен, раздавлен. И я всему этом виной. Нет мне никакого прощения. Но это еще не всё. Поросенок забрался в огород, выкопал помидоры, огуречную рассаду и прочие овощи. Пересаживать — а уже июль месяц — бесполезно. Баба Еня плачет. Баба Луша плачет. И я плачу, чувствуя себя величайшим преступником.

Не знаю, как я дожил эту неделю до приезда матери. Да и не жизнь это было, а непрерывное переживание своей вины. Конечно, баба Еня, как только мама переступила порог, всё ей рассказала.

— Ой! Клава! Больше его ко мне не привози!

На следующее лето меня отлучили от деревни, чему я сильно и не огорчился. После Кудряшей я до сентября проболтался по Затону, купался целыми днями, загорал, играл.

А на следующее лето мама меня снова везла в Якорь. Баба Еня приезжала до этого зимой в город, ночевала у нас.

— А чего вы его летом-то не привозили? — спросила она, как будто ничего и не было.