О писателе, который зазнался - Максим Горький

Горький Максим

О писателе, который зазнался

М.Горький

О писателе, который зазнался

...Нехорошо, когда писатель много имеет почитателей, нехорошо! Только болотным растениям не вредит избыток сырости. Дубам нужно её в меру.

Здесь я рассказываю об одном писателе, который по дороге к цели своей неожиданно забрёл в трясину популярности, о том, как смешно и неловко он вёл себя, наглотавшись похвал толпы, и что произошло с ним, когда голова его закружилась от туманных испарений славы.

Был он парень молодой, простодушный, но не совсем дурак и отличался от товарищей по ремеслу тем, что, всегда искренний, каждый день противоречил сам себе.

Жил он в стране, литература которой пользовалась всемирной славой, и когда начал спотыкаться о первые признаки популярности, то отнёсся к ним с недоверием и подумал:

"Странно - в трубы им трубят - не слышат, дудочка поёт - радуются!"

Парень этот не был скромен, отнюдь нет! Но он знал себе цену, вот в чём дело... И ещё он знал, что в его родной стране нет народа, а есть только "публика", и что именно "публика" создаёт литературные и иные репутации, а народ живёт своим бытом, писателями пренебрегает, верит в колдунов, всю жизнь только работает, но всегда голодает и всю литературу, вместе с другими, любимыми "публикой" искусствами, в любой момент готов променять на мешок муки.

Но хотя герой мой твёрдо знал всё это, однако - человек он был! К тому же все писатели - люди более или менее ограниченные. Он начал чувствовать, что ожесточённое внимание "публики" к его книгам - приятно ему. Он стал получать от читателей лестные письма.

Один читатель писал: "Талантливый", другой, чёрным по белому, выводил: "Многоуважаемый", какая-то читательница написала просто, но сильно: "Душка! Спасибо!" - точно писатель-то шёлку на кофточку ей подарил. А один лавочник, торговавший книгами, прислал письмо следующего содержания:

"М. Г. господин писатель!

Будучи заинтересован, почему это публика так здорово покупает ваши многоуважаемые книги, я оные прочёл, и из меня вылились следующие стихи:

Как лилии в болоте,

В душе моей унылой

Цвели мечты и грёзы

О жизни без препон.

Цвели они, - но - кратко,

Цвели и - увядали,

И в тине сердца гнили,

И пахли очень скверно...

Но ты проник мне в сердце

Своим горячим словом,

Как искрами осыпал

Ты мрак моей души!

И запылал я страстно,

И стал безумно храбрым,

И ныне гордо пахну

Палёною щетиной.

С истинным почтением

Семен Ястребов".

И много других знаков внимания получал писатель от "публики". А чёрт, верный спутник писателя, смеясь, подсказывал ему:

- Не смущайся, дурачок, ведь это по заслугам тебе, ты для публики как молодая любовница расслабленному старику. А также ты не притворяйся оскорблённым, ибо - "карась любит, чтобы его жарили в сметане", а писатель - чтобы его коптили в дыму славы!

И вот герой мой начал потихоньку высовываться на глаза влюблённой в него "публики", а она - рукоплещет. И стал он к этому привыкать, как пьяница к водке, и стало ему без рукоплесканий скучновато жить, и с тем вместе зазнаваться парень стал.

Однажды в людном месте толпа "публики" окружила его, припёрла к стене и, хлопая в ладоши, одобрительно прокричала: "Браво! Браво!", а он стоял перед толпой, умилённо улыбаясь, и было ему так сладко, точно его в патоке варили. Первый раз видел он "публику" на таком близком расстоянии. Но вдруг ему стало неловко, даже жутко; показалось ему, что сейчас начнут щекотать его под мышками, и в голове его зароились разные нелепые мысли. Казалось, что каждый из толпы, разглядывая его, мысленно сравнивал свои уши с ушами писателя, желая с точностью определить: чьи длиннее? Он почувствовал, что уши его растут и достигают гигантских размеров. А "публика" смотрит и кричит: "Браво! Браво!" Тогда в уме моего парня загорелось зловещее сомнение в принадлежности своей самому себе, и он подумал:

"Они считают меня собственностью и сейчас начнут играть мною, как мячиком".

А чёрт, стоя сзади него, ехидно посмеивался:

- Гляди-ка, гляди!

Видит писатель - с десятков возросла толпа до сотен, а всё рукоплещет. Стоят среди её благовоспитанные потомки Иуды Искариота, Игнатия Лойолы и всех других христопродавцев, стоят твёрдо и тоже рукоплещут ему. Глаза "публики", как сотни иголок, воткнулись в грудь моего героя, он смотрел в смущении на толпу: лица её слились в одно огромное, мрачное, рабье лицо, глаз на нём не было, а только два мутных пятна на месте их, и нос был длинён, как хобот слона.

- Смотри! - сказал чёрт, - вожди её вытянули нос ей, но не зажгли огня в сердце её, и вот она слепая. И посмотри, какой у неё язык, ты посмотри!

Перед глазами моего героя шевелились огромные, чувственные губы, открывая глубокую чёрную яму, в глубине которой ворочалось какое-то скользкое, короткое, толстое ботало и со смрадом выговаривало:

- Бра-а-во! Браво!

Писатель в страхе закрыл глаза, чувствуя, что его куда-то всасывает. Но когда открыл их, перед ним стояли люди, - самые обыкновенные люди стояли перед ним крепкой стеной, лица их улыбались, глаза сверкали удовольствием детей, увидавших новую игрушку, и всё вокруг него было просто и обычно. От этих улыбок и ласковых глаз писателю стало тепло, страх растаял в сердце его, и ему захотелось сказать что-нибудь "публике", что-нибудь этакое задушевное. Он вздохнул как мог глубоко и сказал, прижав руку к своему испуганному сердцу:

- Господа!

- Браво! Тс-сс-с... Тише!

- Господа, - сказал он, - внимание ваше приятно щекочет мне сердце. Я, кажется, понимаю вас. Когда я был маленьким и слышал военную музыку, я, бывало, бежал за ней, и меня тоже занимала не столько сама музыка, сколько то, как солдат, играющий на большой трубе, надувал щёки. Благодарю вас, господа!

- Браво! - закричала публика.

- Мы любим вас! - громко сказал кто-то.

А чёрт, стоя сзади писателя, всё посмеивался - хитрый!

Тогда писатель сказал:

- Я, господа, в искренность нашего отношения верю, только плохо понимаю, чем я вызвал у вас столь тёплое чувство. Иногда, знаете, мне кажется, будто вы меня за то любите, что я не ношу сюртука и в своих рассказах часто употребляю неприличные слова. И порой мне думается, что, если бы я научился лирические стихи левой ногой писать, вы бы ещё теплее, ещё с большим вниманием отнеслись бы ко мне.

- Браво! Браво! - рявкнула "публика".

- И, видите ли, мне думается, что вы не настоящие читатели, а просто почитатели. Читатель - он знает, что важен не человек - важен дух человеческий, и писателя не разглядывает, как телёнка о двух головах. Он его читает, но ему не верит и над книгой сам думает: "Вот это так, а это не так". А подумав, он делает что-нибудь хорошее, и потом это хорошее называют историей, вы же, господа, творите не историю, а скандалы. И настоящего читателя совсем немного на земле, а таких, как вас, - вон сколько. По совести моей, я должен сказать, что никаких симпатий, а тем более уважения, не питаю к вам... Товарищи говорят мне, что публику уважать нужно, но никто не мог объяснить, за что. Как вы думаете, за что можно уважать вас?

Писатель замолк, вопросительно посматривая на "публику". Она тоже молчала и как бы затуманилась немножко.

Откуда-то подуло холодным ветром.

- Вот видите, - после долгого молчания сказал писатель, - вы сами не в состоянии придумать, за что можно было бы уважать вас.

Какой-то рыжий человек открыл рот и басом молвил:

- Мы люди.

- Ну, много ли среди вас настоящих-то людей? Может быть, человек пять на тысячу найдётся таких, которые страстно верят, что человек есть творец и владыка жизни, а право его свободно думать, говорить, ходить - святое право; может быть, только пять из тысячи способны бороться за это право и без страха погибнуть в борьбе за него. Большинство из вас рабы жизни или наглые хозяева её, и все вы - кроткие мещане, временно заступающие настоящих людей, то же, что в вас есть человеческого, - только зоологическое. Я вот смотрю в ваши тусклые и робкие глаза и со страхом вижу, как мало среди вас смелых, как мало честных! Бедна страна моя людьми смелыми, а уж вновь наступает время, когда ей нужны герои!

Человек двадцать обратились затылками к оратору и пошли прочь. Он же продолжал:

- Хороший, живой человек всегда куда-нибудь стремится, чего-нибудь ищет, а вы живёте тихо, смирно, неподвижно - так, как приказали вам. Жить вам тесно, думать лень, двигаться вы боитесь. Вокруг вас, - точно у кокотки в гостиной безделушки на полках торчат, - полусгнившие традиции да разные житейские правила, ни к чёрту не годные. Всё это мешает вам рукой шевельнуть, но всё это - ваши маленькие идолы, и вы не смеете низвергнуть их, хотя они - оковы вам. Когда ветер с поля приносит в затхлый воздух ваших нор новые, свежие запахи, - вы, опасаясь флюса в сердце, закрываете все форточки. Беспокойства не любите вы, беспокойство пугает вас! Но вам нужно иметь что-нибудь для разговора, нужно чем-нибудь занимать своих гостей, и, как нищие на паперти, вы протягиваете руки к литературе, чтобы взять у ней что-нибудь для развлечения. Литература для вас острая приправа к пресноте вашей сумрачной жизни; вам нравится, когда люди пишут кровью и желчью, но только нравится. И ни любви, ни ненависти не возбуждает в груди у вас литература, - ничего, кроме криков одобрения или хулы. Вы не люди, вы зрители, вы "публика"; жизнь не дрогнула бы, если бы вы сразу исчезли из неё; провались вы все в землю - ничего не изменится на земле.