Океан. Выпуск одиннадцатый - Николай Ильин

Океан. Выпуск одиннадцатый

ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!

Н. Ильин

ОКЕАНСКИЕ НИВЫ

По натуре и помыслам мы хлеборобы.Труд наш древний, державный и длительный труд.Только хлеб не такой, как у всех, а особый.И его по-особому сеют и жнут.Вот и нынче уходим в поля на полгода,Океанские нивы — на тысячи миль.Над планетой стоит грозовая погода,И с трудом вызревает под-грозами мир.

МЫ ТАК ПРИШЛИ НА ФЛОТ…[1]

Юнги мечтали о флоте и готовили себя к службе на кораблях. А когда враг был разгромлен, когда пришла долгожданная Победа, они не изменили мечте и на всю жизнь связали свою судьбу с флотом. До сих пор служат в Военно-Морском Флоте доктор технических наук капитан первого ранга инженер А. И. Баранов и капитан первого ранга Ю. Д. Ворожилов. А. И. Портенко вернулся на реку своего детства и по сей день работает капитаном одного из судов на Волге.

Алексей Баранов,

юнга торпедного катера

ТОРПЕДНАЯ АТАКА

Во время учебы в Школе связи я мечтал о службе на малых кораблях, и при распределении мне повезло: в бригаду торпедных катеров нужны были три радиста.

И вот в сопровождении старшины мы шагаем в сторону базы «Литке». Пришли и сразу от проходной направились в строевой отдел.

— Юнга Баранов, назначаешься на торпедный катер к старшему лейтенанту Михайловскому. Сейчас он на Лавенсари[2], стало быть, ждать тебе оказии, — объявил принимавший нас старшина.

Ждать пришлось двое суток. До Лавенсари шел пассажиром на торпедном катере. Пришвартовались к катеру, на рубке которого был четко и крупно написан номер «66».

— Михайловский! — крикнул командир, который доставил меня. — Принимай пополнение. Радист к тебе.

— Какой он радист? Половина: подзаморенный… — Слова эти были сказаны густым басом.

Я обернулся.

На палубе «ТКА-66» стоял старшина первой статьи, высокий, широкоплечий, с могучей шеей, с мускулами, играющими под голландкой. «Конечно, — подумалось мне, — для такого любой будет подзаморенным».

А старшина уже басил:

— Чего ждешь, давай сюда имущество!

И не успел я взять в руки вещевой мешок и шинель, как почувствовал, что его руки отрывают меня от палубы.

Через мгновение я вместе со своим имуществом уже стоял перед старшиной.

— Представляйся по случаю прибытия к новому месту службы, — пророкотал его голос.

— Товарищ старшина первой статьи!..

— Не мне. Командиру! Вот он идет.

Я сделал три шага вперед.

— Товарищ старший лейтенант! Юнга Баранов прибыл для дальнейшего прохождения службы!

— Хорошо… Не укачался, пока прибывал?

— Никак нет!

— Хорошо. — Старший лейтенант посмотрел на старшину и сказал: — Пирогов! Устройте юнгу в носовом кубрике. И накормите.

А я стоял и почему-то думал о том, какая несозвучная внешности фамилия у старшины.

Старшину первой статьи Пирогова, который устраивал меня в носовом кубрике, а потом кормил, звали Степаном Антоновичем.

После обеда он повел меня знакомиться с катером. Торпедные аппараты оказались вовсе не такими, как я представлял, — не желоба, а каретки с направляющими, так называемые бугельные. Торпеда с них сбрасывалась в воду параллельно борту. На самой корме я увидал бомбосбрасыватели, в них лежали большие черные бочонки — глубинные бомбы. А между сбрасывателями располагалась дымовая аппаратура.

— Ну, пулемет ДШК на баке ты видел, когда из кубрика выходили. Сейчас — в машину.

В моторном отсеке стояло три больших двигателя.

— Почти по тысяче сил каждый, — объяснил Пирогов. — Скорость под сорок узлов. Знакомься: командир отделения мотористов старшина первой статьи Кожевников Борис, на все руки мастер.

Старшина мотористов оказался ростом невысок, черноволос и имел густые пышные брови.

— А я юнгу привел… — пробасил Степан Антонович.

— Еще одного, Толя? — Из-за двигателя высунулся смуглый худощавый парень.

— Нет, это радист. Принимай, Токмачев, пополнение.

— С Соловков? — спросил парень, который вылез из-за мотора. — Я оттуда.

— С Кронштадта. А в юнги — из Ленинграда.

— Фью! — И засмеялся. — Здорово, земляк!

Я полагал, что торпедные катера занимаются лишь тем, что стоят в засадах, чтобы потом, набрав самый полный ход, прорываться к транспортам, идущим в центре конвоя, выстрелить одну, а то и две торпеды… Действительность была не такой: уже и лето наступило, а самые крупные боевые действия, в которых мы принимали участие, были связаны с охраной тральщиков.

Небо чистое, солнце яркое. Я, как обычно, сижу в рубке. Жарко. Катер хоть и деревянный, но за день, да еще на малом ходу, нагревается здорово. Хорошо тем, кто наверху! Ветерок обдувает. Загорают. А меня Толя Токмачев прозвал бледнолицым братом…

Сигнал боевой тревоги.

Застучали наши пулеметы. Ударили по воде взрывы.

— Юнга, на пулемет! — по переговорной трубе приказал командир.

По трапу взлетел одним махом и поднял глаза. Прямо на нас шел «юнкерс». Точно на него мы направили стволы, и наш ДШК задергался! Пошли, оставляя в небе след, трассы. Фашист не выдержал, повернул. Бомбы упали в воду в стороне от конвоя…

После боя старший лейтенант Михайловский похвалил меня за выдержку. А я стоял перед строем, краснел от смущения. На ленинградских крышах, откуда я и мои товарищи сбрасывали зажигалки, было страшнее, чем сегодня.

В середине июня наш «ТКА-66» вернулся на Лавенсари. Пополнились топливом, боезапасами. Продукты приняли. Погуляли по твердой земле… Вечерами Пирогов вытаскивал наверх баян, и над катерами, причалом, над рейдом плыли песни: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил», «На позицию девушка провожала бойца»… Ребята постарше танцевали. Мы, юнги, сидели у рубки и наблюдали.

В одну из ночей торпедные катера ушли в Выборгский залив. Здесь, у острова Пийсари, стали на якорь, каждый на своем месте. Ждали сигнала. Корабли противника могли появиться в любой момент. Время тянулось нескончаемо медленно. Экипаж находился в готовности — у пулеметов, двигателей… В радиорубке я вслушивался в эфир. Но час за часом на нашей волне было молчание.

— Юнга, вылезай обедать! — позвал меня сверху Пирогов.

Я размотал провод, влез в рубку с наушниками на голове. Взял миску, размочил сухарь в густом гороховом супе, взялся за ложку… Но доесть суп не пришлось.

— Три транспорта водоизмещением три-четыре тысячи тонн, курс… скорость… координаты… — Я тут же доложил текст радиодонесения командиру — старший лейтенант Михайловский обедал вместе с нами.

— Боевая тревога! С якоря сниматься!

Через минуту торпедные катера уже мчались навстречу транспортам противника. На самом полном ходу катер отчаянно било на волне. У меня в рубке радиостанция покачивалась на пружинах, и на столике, как живые, подпрыгивали карандаши.

— Юнга, что слышно?

— Ничего, товарищ командир. Тихо.

— Ну, хорошо. Можешь на минутку подняться в рубку.

— Есть! — И я уже наверху. Огляделся. Старший лейтенант стоит, высунувшись в люк, руки его на штурвале. Чуть ниже старшина группы мотористов главный старшина Мураховский на своем месте — у акселераторов и машинного телеграфа. Глядит он сейчас куда-то вдаль, через иллюминатор. Я тоже повернулся в ту сторону: милях в полутора-двух, ближе к берегу, шел большой, раскрашенный в полоску транспорт. Труба его отчаянно дымила — очевидно, фашист увидел катера и пытался уйти… Вот что-то блеснуло на его борту, и почти сразу по нашему курсу встал всплеск.

— Видал? — крикнул через плечо командир. — А теперь вниз, быстро!

Конечно, мне хотелось не просто посмотреть на судно противника, которое шло курсом на Выборг и везло подкрепление и технику врагу. Хотелось увидеть, как уйдет за борт торпеда, настигнет транспорт, взорвет его… Но мое место в бою — радиорубка.

Теперь катер не только трясло — он подпрыгивал. Я понял, что вблизи рвутся снаряды, стреляют наши пулеметы. Вдруг в какое-то мгновение раздался сильный хлопок, катер качнулся и резко лег на борт. Гулкий взрыв вдали покрыл все шумы.

Через полчаса мы уже стояли на якоре у острова Пийсари. С камбуза подали второе — оно было удивительно вкусным, ели мы его с огромным удовольствием.

А потом начался разговор о том, как была выпущена торпеда, что транспорту и уклониться некогда было: стреляли «как из пистолета», с предельно малой дистанции!