Планерята - Уаймен Гвин

Уаймен Гвин

Планерята

Их было трое. То есть в биоускорителе спали еще десятки маленьких беспомощных мутантов, от одного вида которых любой высокоученый зоолог впал бы в истерику. Но этих было трое. Сердце у меня так и подпрыгнуло.

Я услышал быстрый топоток — по зверинцу бежала дочка, в руке у нее бренчали ролики. Я закрыл ускоритель и пошел к двери. Дочь изо всех силенок дергала и вертела ручку, пытаясь нащупать секрет замка.

Я отпер, чуть приотворил дверь и выскользнул наружу. Как моя девчонка ни изворачивалась и ни косилась, ей не удалось заглянуть в лабораторию. Надо запастись терпением, подумал я.

— Что, не можешь приладить ролики?

— Пап, я старалась, старалась, никак не привинчу.

— Ладно, девица. Садись на стул.

Я нагнулся и надел ей ролик. Он сидел на ботинке как влитой, Я затянул ремешки и сделал вид, будто прикручиваю винт.

Наконец-то планерята. Трое, Я всегда был уверен, что все-таки их получу, уже лет десять я зову их этим именем. Нет, даже двенадцать. Я поглядел в угол зверинца, где старик Нижинский просунул сквозь прутья клетки седеющую голову. Я назвал их планерятами с того дня, как удлиненные руки Нижинского и кожистые складки на лапах его родича подали мне мысль вывести летающего мутанта.

Заметив, что я на него смотрю, Нижинский принялся отплясывать что-то вроде тарантеллы. Он кружил по клетке, мизинцы у него на руках — вчетверо длиннее остальных пальцев — разогнулись, и я невольно улыбнулся воспоминанию, даже сердце защемило.

Потом я стал прилаживать дочке ролик на другую ногу.

— Пап!

— Да?

— Мама говорит, ты чудак. Ты правда чудак?

— Вот я ее спрошу.

— А разве ты сам не знаешь?

— А ты понимаешь, что такое чудак?

— Не…

Я поднял ее и поставил на ноги.

— Скажи маме, что мы с ней квиты. Скажи — она красавица. Дочка неуклюже покатилась между рядами клеток, и все мутанты, покрытые коричневой и голубой шерстью, то чересчур густой, то чересчур редкой, непомерно длиннорукие и смехотворно короткопалые, повернули свои обезьянья, собачьи, кроличьи мордочки и уставились на нее. На пороге она оглянулась, чуть не шлепнулась и помахала мне на прощанье.

Я вернулся в лабораторию, достал из биоускорителя моих первых планерят и вытащил уже не нужные иголки для внутривенного вливания. Перенес их, маленьких, беспомощных, на матрас — двух самочек и самца. В ускорителе они меньше чем за месяц стели почти взрослыми. Пройдет еще несколько часов, пока они зашевелятся, начнут учиться есть, играть и, может быть, летать.

Но уже и сейчас ясно, что опыт наконец-то удался и мутанты жизнеспособны. Получилось нечто необычное, но полное смысла и гармонии. Не какие-нибудь чудовища, уродливый плод сильного облучения. Нет, это были очаровательные существа без малейшего изъяна.

К двери подошла моя жеча.

— Завтракать, милый.

Она тоже попыталась открыть, но осторожнее — словно бы нечаянно взялась за ручку.

— Иду.

Она тоже попыталась заглянуть внутрь, как пыталась уже пятнадцать лет, но я выскользнул в щелку, загородив собою лабораторию.

— Идем, старый отшельник. Завтрак на террасе.

— Наша дочь говорят, что я чудак. Как это она догадалась, черт возьми?

— Слышала от меня, разумеется.

— Но ты меня все равно любишь?

— Обожаю!

Стол накрытый на террасе, выглядел восхитительно. Горничная как раз принесла горячие сосиски. Я легонько ущипнул ее.

— Привет, малютка!

Жена растерянно улыбнулась и посмотрела на меня круглыми глазами.

— Что на тебя нашло?

Горничная убежала в дом.

Я ухватил сосиску, шлепнул на тарелку ломтик лука, полил сосиску соусом и прикрыл луком. Откупорил бутылку пива и стал жадно пить прямо из горлышка, потом перевел дух, поглядел на дубовую рощу и мягко круглящиеся холмы нашего ранчо и вдаль, где мерцал под солнцем Тихий океан. Все это, подумал я, и трое планерят в придачу.

По одну сторону террасы загремели ролики, по другую — конский галоп.

Сын круто осадил пони — мой подарок ко дню рождения (ему только что исполнилось четырнадцать). Жена придвинула мне салат, я жевал и смотрел, как сын расседлал лошадку, хлопнул ее по крупу и она побежала на луг.

«Вот бы он вскинулся, если бы узнал, что у меня там, в лаборатории, подумал я, — Все они с ума бы сошли…»

— Слушай, что с тобой творится? — спросила жена. — С той минуты, как ты вышел из лаборатории, ты не перестаешь ухмыляться, будто разыгравшийся орангутанг.

— Я нашел новую забаву.

Она потянулась и схватила меня за ухо. Прищурилась, с напускной суровостью поджала губы.

— Это шутка, — сказал я. — Хочу сыграть отличную шутку с целым светом. Когда-то со мной уже было что-то похожее, но…

— А именно?

— Ну, мы тогда жили в Оклахоме, отец нашел там нефть и разбогател. Городишко был маленький, я бродил по полю и наткнулся на кучу плоских камней, а под каждым камнем свернулся ужонок. Я набрал их полное ведро, принес в город и высыпал на тротуар перед кинотеатром, там как раз кончался утренний сеанс. Главное, никто меня не видал. И никто не мог понять, откуда взялось столько змей. Вот тут я и испробовал, до чего это здорово: всех поразил, а сам стоишь и любуешься, как ни в чем не бывало.

Жена отпустила мое ухо.

— Значит вот как ты намерен забавляться?

— Ага… Прости, родная, я доем и побегу. У меня в лаборатории спешное дело.

По совести говоря, в лаборатории меня ждало такое, на что я и не рассчитывал. Я собирался только вывести летучее млекопитающее, которое скользило и планировало бы в воздухе немного лучше, чем сумчатая австралийская летяга. Даже среди ранних моих мутантов в последние годы появились такие, которые очень далеко ушли от обыкновенных крыс (с крыс я начал) и определенно напоминали обезьян. А эти первые планерята поразительно походили на людей.

Притом они гораздо быстрее, чем их предшественники, выходили из спячки, во время которой в биоускорителе совершилось их стремительное созревание, и уже пробуждались к активной жизнедеятельности. Когда я вошел в лабораторию, они ворочались на матрасе, а самец даже пытался встать.

Он был немного крупней самочек — рост двадцать восемь дюймов. Все трое покрыты мягким золотистым пушком. Но лицо, грудь и живот — чистые, вместо шерстки гладкая розовая кожа. На головах у всех троих, а у самца и на плечах шерсть гуще и длиннее — гривкой, мягкая, точно шиншилла. Лица совсем человеческие, очень трогательные, только глаза огромные, круглые — ночные глаза. Соотношение головы и туловища то же, что и у человека.