Легенда о заклятье - Ника Ракитина

Ракитина Ника Дмитриевна

Легенда о заклятье

Легенда о заклятье.

Фрахт на торговый путь Ита-Йокасл.

Я шла по небесному мосту,

и звезды сыпались у меня из-

под ног…

Вердийское пророчество.

Кому-то кажется, что название Верда накрепко связано с запахом роз, мирта и лаванды; ароматами тягучими и тонкими пропитаны все улицы и дома, и даже море пахнет вердийскими духами, которые вывозят отсюда во все концы света и за флакон которых любая красавица отдаст все свое состояние. Это и так, и не так. Да, Верда пахнет и духами, и миртом, но когда по ее крутым, ведущим вверх улицам проносится ветер, все запахи перекрывает главный — запах моря. Он складывается из тысячи разных запахов: соли, йода, гниющих водорослей, мокрых деревянных баркасов, сетей, развешанных на песчаном берегу, смолы и какой-то непонятной холодноватой свежести, которую не может перебить даже самый жгучий полдень. Еще в Верде пахнет солнцем и вердийскими соснами — коренастыми, низкими, с шершавой рыжей корой и короткими дымчато-голубыми иглами с утолщением на концах. Иглы собраны в толстые кисточки и кажется, сосны обмахиваются ими, в жару и безветрие застыв на вершинах окруживших вердийскую бухту гор, а по стволам стекает прозрачная густая смола. Впрочем, безветрие в Верде бывает нечасто.

И эти сосны, видные всему городу, и запах моря — было первое, что помнила в своей жизни Кармела. Еще она помнила, как бежала в одних чулочках по крутой улице к морю, приятно ощущая ногами дорожную пыль и прогретую солнцем щебенку. Она как-то сумела улизнуть от няньки и сразу же забросила тесные, с атласными бантами туфли в канаву, а чулки снимать не стала, слишком уж торопилась насладиться полученной свободой. Да и все равно они через десять шагов превратились в лохмотья.

Потом она помнит море, яркие блики на воде, запах мокрого дерева, серебристые тела бьющейся в лодках рыбы и необъятные и высокие, как храмы, корабли. Их везут к одному из кораблей на баркасе, матросы дружно налегают на весла, и под солнцем блестят коричневые, ничем не прикрытые спины. Мать жмется на лавке, брезгливо подбирая платье, сама Кармела безудержно вертится на коленях у румяной курносой няньки. Нянька еле удерживает ее и что-то свирепо ворчит. Да, кажется, в этот день Кармеле стукнуло четыре или пять. Как раз вернулось судно отца, и он настоял, чтобы жена и дочь приехали к нему.

Вот они уже на борту. Кармеле наконец удается вырвать свою руку у няньки, и она со всех ног мчится к высокому широкоплечему человеку в зеленой куртке. Человек отрывает ее от земли и подбрасывает в воздух, хохоча во все горло. У него широкое, красное от загара лицо, сверкающие зубы, каштановые встрепанные волосы и борода. Он держит Кармелу обеими руками, подняв над собой, и ослепительно хохочет, а его зеленые глаза заговорщицки щурятся.

Кармела тоже хохочет, болтая ногами, туфельки летят на палубу, с таким мученьем завитые на щипцах локоны развиваются, и волосы широкими, своими, кольцами падают на щеки и лоб. Она отгребает их руками и смеется! А потом одним движением выскальзывает из рук отца, прыгает на палубу и во всю прыть несется к мачте, на ходу ловко огибая туго скрученные бухты канатов, кнехты, занятых работой матросов. С ловкостью кошки она карабкается по вантам гротмачты до марсовой площадки и оттуда ехидно, точно маленькая рыжая обезьянка, смотрит вниз. Отец хмурится, мать вскрикивает. Один из матросов по приказу отца взбирается за ней. Без сопротивления она дает усадить себя на плечо и, пока матрос спускается, смотрит на его загорелую щеку, на полоску от натершего шею холщового воротника, трогает ее рукой и щекой прислоняется вдруг к его густым волосам, сдавшаяся и умиротворенная. Внизу мать хватает ее, отдирая едва ли не силой — Кармела брыкается и визжит, — общупывает, обцеловывает, начинает поправлять платье и волосы. Потом вручает няньке. Кармела опять вырывается и мчится на этот раз уже к люку в трюм. Оглянувшись, она видит, как мать с шипящим визгом хлещет няньку ладонями по лицу…

В тесном длинном платье из темного бархата Кармела стоит на коленях между матерью и отцом в соборе святого Эльма. Гудит орган, тихо вторят пению клира молящиеся, Кармела ерзает и получает щипки от матери, чтобы стояла смирно. Хоть на каменный пол под колени и брошена подушка, они все равно ноют от стояния — служба длится не первый час. От жары кружится голова. Когда мать наконец снова углубляется в молитву, Кармела не выдерживает и, ловко проскользнув между верниками, вылетает из собора.

И в этом же роскошном, теперь больше похожем на тряпку платье валяется в пыли среди двора, таская за лапы и хвост их злющего огромного волкодава.

С трех лет она гроза собак и мальчишек всей улицы. Забыв про свое высокое происхождение, лезет во все драки, даже с теми, кто старше; когда ее лупят, не отступается, приходит домой избитая и исцарапанная и гордо молчит на вопросы о том, где ее так отделали. Мать стонет и посылает за лекарем, отец, когда он дома, смеется в бороду, он — молча — такое поведение поощряет. В конце концов виновной оказывается нянька и потом долго рыдает в своей каморке, потирая синяки — у госпожи при всем ее кротком нраве рука тяжелая. Кармела же втихомолку сдирает с себя повязки и пластыри и наутро все начинается снова.

"Шкура на этом ребенке горит", — дружно вздыхают вечером мать и служанки и используют в виде наказания домашний арест, но Кармела исхитряется сбежать, спустившись по резным решеткам и плетям винограда, обвившим дом. Вечером она возвращается прихрамывая, но вид у нее довольный.

Потом… Да, потом ей надоело свершать ежедневные схватки с ребятней нижнего города из-за своего чересчур роскошного вида, и она, недолго думая, поймала какую-то девчонку-нищенку и, раздев догола, отобрала и напялила ее лохмотья, ей оставила свое платьице из розового атласа, а кружевные панталончики утопила на мелком месте, со злорадным удовольствием придавив камнем. Мать несколько раз пыталась вышвырнуть эти лохмотья из дому, но дочь всегда находила их и, переодевшись среди камней на берегу, оборвашкой шлялась по Верде.

Больше всего любила она толкаться в порту среди матросов — лобастая, крепкая, загорелая, с линялой лентой в выцветших до соломенной желтизны волосах. Быстро перенимала их повадки, речь, пела и танцевала для них, вызывая своим видом восхищение и жалость, а потом, сидя с каким-нибудь моряком в пропахшей рыбой и дешевым вином таверне, вонзала зубы в черствую лепешку. Мать — богобоязненная и нервная — не могла с ней ничего поделать. Отец, как и дочь, до безумия влюбленный в море, только смеялся на слезные мольбы супруги. "Еще годик подрастет — и возьму с собой, — не то в шутку, не то всерьез сказал он как-то. — Все равно все дело ей передавать." Мать вздохнула. А Кармела снизу вверх взглянула на отца: