Несоразмерные претензии - Дмитрий Писарев

Писарев Дмитрий Иванович

Несоразмерные претензии

Дмитрий Иванович Писарев

Несоразмерные претензии

(Уличные типы. Текст А. Голицынского, с 20-ю рисунками М. Пикколо. Издание

К. Рихау. 1860. Москва)

"Если хотите знать народ, изучайте его на улице", - сказал один философ. К русскому человеку скорей всего можно сделать такое приложение. Наш простолюдин - гость у себя дома, и часто гость очень церемонный; тут вы от него иногда слова не добьетесь. Он является домой большею частью для того только, чтобы поесть, отдохнуть, да, пожалуй, умереть. Вся его жизненная и общественная деятельность выражается на улице: здесь он работает, пьет, гуляет, бранится, торгует, мошенничает, значит, весь нараспашку; наблюдай и рисуй, сколько хочешь".

Так г. Голицынский начинает вступление к своей книге "Уличные типы". Это его программа. Из этих слов видно, что автор придает своему произведению довольно важное значение; он полагает, что оно может познакомить читателя с народною жизнью, и, конечно, всякий образованный читатель согласится, что узнать свойства и потребности нашего народа - насущная задача нашего времени. Мы с живейшим сочувствием встречаем комедии Островского и Писемского, потому что они открывают черты народного характера; каждое собрание песен, сказаний, легенд подвергается серьезной критике и внимательному изучению; каждая черта народной жизни, занесенная в летописи или в разгульную песню бурлака, с любовью и с жадным вниманием отмечается талантливыми и добросовестными исследователями нашей отечественной истории. - Мы недавно принялись за изучение народности и как будто в разъяснении ее хотим проверить свой недостатки, слабости, несчастия, одним словом, подметить и определить истинные черты своего характера. Мы приходим к сознанию, что историческая маска вовсе не передает верного портрета народной физиономии. И вот нам обещают представить ряд картин, изображающих жизнь народа на московских улицах. Это любопытно. Не ожидая глубокого изучения, мы, однакож, позволяем себе надеяться, что встретим несколько сцен, полных жизни и здорового юмора, несколько метко схваченных черт народного характера, несколько типических, бойко очерченных фигур. Надеемся наконец, что автор, согласно своему обещанию, отнесется к предмету серьезно и тепло, как должно относиться к свежему, молодому организму, не успевшему развернуться, но представляющему задатки здоровой силы и будущей самостоятельной деятельности. Во имя этих задатков надо извинить и оправдать существующие безобразные уклонения и ошибки; молодостью этого народа, его неразвитостью объясняется большая часть его слабостей и недостатков. Мы не требуем оптических обманов, мы не боимся тяжелого впечатления, не отвертываемся от нравственного зла, но настоятельно требуем, чтобы это зло было нам объяснено, чтобы наше обличение было не клеветой на действительность, не камнем, брошенным в грешника, а осторожным и бережным раскрытием раны, на которую мы не имеем права смотреть с ужасом и отвращением, Наука и искусство должны мирить нас с жизнью, объясняя нам ее смысл и внушая мягкое и осмысленное сострадание к самым, повидимому, неизвинительным уклонениям ее от законов разума. Закон осуждает уголовного преступника, отделяет его от общества, наказывает его физическою или гражданскою смертью, повинуясь грустной необходимости оберегать большинство и во имя его интересов и безопасности жертвовать отдельною личностью; но человек, и тем более художник, должен видеть в преступнике человека, смотреть на него как на больного и не клеймить его своим презрением. Объясняя преступление, мы уже до некоторой степени его извиняем; человек дурно воспитанный, не видевший с детства ни ласки, ни совета, может сделаться бездушным эгоистом, мелким или крупным взяточником, уличным вором или грубым деспотом в семействе, смотря по тем обстоятельствам, при которых сложилась его жизнь, смотря по тому положению, которое он займет в обществе, смотря по тем жизненным средствам, которые достанутся ему на долю. Порок, которому он предается, конечно будет противен нашему нравственному и эстетическому чувству, но одержимая им личность возбудит наше сострадание; если дерево растет в сук, его надо выправлять, разузнав сначала причины, заставившие его уклониться от нормального направления; если ребенок капризен или склонен ко лжи, надо изучить его характер и подыскать средства, способные действовать на него благотворно, а не презирать его и не глумиться над его слабостями. А разве больной не тот же ребенок? А разве человек, испорченный в нравственном отношении, - не больной? А разве пороки целого сословия или даже целого народа не болезни? Относиться к этим порокам с легкою шуткою - непростительно. Это значит зубоскалить над тем, от чего многие страдают и плачут. Относиться к ним с беспощадным осуждением, хладнокровно презирать их значит бить ребенка за то, что он не понимает заданного урока. Есть, конечно, нравственное зло до такой степени наглое, есть люди до такой степени испорченные, что против них возмущается вся наша природа; от таких людей отступится самый гуманный педагог, самый великодушный филантроп, как самый просвещенный медик может отказаться от больного, уже превращающегося в труп. Но с такими исключениями литературе нечего делать. Раскапывать грязь, чтобы показать, как она грязна, раскапывать ее без малейшей надежды и даже без желания отыскать в ней что-нибудь, заслуживающее оправдания или объяснения, - труд бесплодный и неблагодарный. Что говорят нам злодеи разных парижских и лондонских тайн, наводнявших французскую литературу? Что есть негодяи, мошенники и разбойники. Это всякий знает. Кто желает по этому предмету навести статистические справки, тому всего удобнее обратиться в архивы уголовных судов. Там по крайней мере найдется действительность, а не подделка, не вымысел. Со стороны художника нельзя считать законным ни враждебное отношение к выводимой им действительности, ни холодное равнодушие. Кто смотрит на предмет неприязненно, тот видит или слишком мало, или слишком много, тот вместо картины представит карикатуру. Кто смотрит на предмет совершенно холодно, тот не имеет достаточной побудительной причины вглядеться в него и изучить его, тот не имеет достаточно внутренней силы и теплоты, чтобы выносить его в груди и вдохнуть ему живое дыхание жизни. Фотография - не картина, и ремесленник - не художник, хотя бы он довел до высокого совершенства техническую отделку своих произведений. Дайте нам в художнике человека, и хорошего человека, способного хоть в минуты .творчества любить горячо и сильно, стремиться к добру и красоте и, ненавидя зло, прощать и щадить злодея, как слабого и больного человека! Чтобы воссоздавать сцены народной жизни, всего необходимее эта способность любить, способность спускаться в миросозерцание людей, стоящих ниже нас по своему развитию, и не относиться к их радостям и горестям, к их ошибкам и страданиям с холодной высоты отвлеченной мысли.

Эти замечания вызваны не самою книгою г. Голицынского, а теми ожиданиями и требованиями, на которые дает нам право самоуверенный и самодовольный тон его вступления. Трудно, впрочем, согласиться с теми словами, которые я привел в начале статьи. Россия - не Италия, Москва - не Рим; ни климат, ни характер народа не располагают к такому обширному развитию наружной жизни, при котором изучать народ было бы всего удобнее на улице. Мысль о том, что русский "простолюдин - гость дома, и часто гость очень церемонный", высказана г. Голицынским смело и голословно, как неопровержимая аксиома. Доказательства, которые он выдвигает на поддержку ее, состоят в общих фразах, которые в свою очередь должны быть доказаны. "Вся его жизненная и общественная деятельность, - говорит автор, выражается на улице". В чем же сострит эта жизненная и общественная деятельность? Вот в чем: "здесь, - продолжает г. Голицынский, - он работает, пьет, гуляет, бранится, торгует, мошенничает, значит, весь нараспашку..."

Работает русский человек, сколько мне известно, не на улице, а в мастерских или у себя дома, - стало быть, с этой стороны изучить его на улице мудрено; сам г. Голицынский, кроме извозчиков, не нашел в уличных типах ни одного ремесла, производимого на улице. Торгует русский народ действительно отчасти и на улице, но что же из этого? Если вы будете наблюдать русского человека с одной этой стороны, то рискуете или не сделать никакого заключения о его характере, или прийти к неверным выводам. Глядя на суетливость московских мелких торговцев, вы, пожалуй, подумаете, что деятельность и подвижность составляют основные черты народного характера. Затем, из всех проявлений "жизненной и общественной деятельности" русского человека остается только т.о, что он на улице "_пьет_ (?), гуляет, бранится и мошенничает". Чтобы по этим проявлениям составить себе понятие о народном характере, надо быть ясновидящим или пророком, а ясновидящему не нужно вовсе никаких наблюдений; он и так угадает дух народа. Но г. Голицынский - не пророк, и потому ему следовало бы вглядеться в свой предмет попристальнее и подумать посерьезнее. Считать вычисленные им проявления существенными моментами народной жизни значит не понимать народа, не любить и не уважать его. Если мы хотим знать о народе только то, как он работает, торгует, пьет, гуляет, бранится и мошенничает, то мы этим самым или отвергаем в нем присутствие других, более благородных инстинктов, или не интересуемся ими. Как мужик любит, как он живет в семействе, как он воспитывает своих детей, что думает и чувствует - этого мы, стало быть, и знать не хотим. Если народность дает нам повод сострить, рассказать забавный анекдот или нарисовать бойкую карикатуру, тогда мы ей рады, как случаю выказать наше остроумие, а иначе нам до нее и дела нет. Приступать с такими идеями к изучению русского народа - по меньшей мере несовременно. Но может быть, подумает читатель, это только неудачное выражение, употребленное в предисловии г. Голицынского случайно и не имеющее логической связи с характером всей книги.