Война и Библия - Святитель (Сербский) Николай Велимирович

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ РАЗГОВОРЫ

ВАВИЛОН В ОПАСНОСТИ

Солнце клонилось к западу, когда мы взошли на палубу парохода «Бостон», совершающего рейсы между Нью-Йорком и Бостоном.

Грязная вода Нью-йоркского залива, жирно блестевшая серебром под жаркими лучами, теперь, при закате, переливалась растопленным золотом. Пароход шёл от Верхнего города к Нижнему, меж Нью-Йорком и Бруклином. Наше общество сидело, повернувшись к Нью-Йорку.

Перед нами лежал самый большой город мира, самый торопливый и самый разноплеменный. Взоры путников, как иностранцев, так и местных жителей, невольно приковывались к многочисленным высоким зданиям, гордо и уродливо названным «небоскрёбами».

— Посмотрите на наши вавилонские башни, — сказал мне министр Юстон.

— Смотрю на них, — ответил я; но неужели и вы смотрите на них, вы, столько раз уже видевший эти башни?

— Это зрелище всегда и незаметно притягивает… Всё великое всегда пленяло и будет пленять человечество.

— Да, да, хорошо вы сказали, — заметил генерал Кларк. — Пленённые великим писали до сих пор истории народов, давая, в сущности, лишь истории великих людей, этих своего рода небоскрёбов человечества.

— Значит, генерал, демократ тут ни при чем? — сказал я.

— Ни при чем! Теоретически демократия хотела бы распределить славу великого между многочисленными его сотрудниками; практически же она достигла лишь того, что высчитывает и взвешивает, в какой мере дела неславных содействуют славе славных. Этим она уменьшила славу славных… но не увеличила славы неславных. Башни остаются башнями, и лачуги — лачугами.

Крен, молча наблюдавший и прислушивавшийся, обратился ко мне и сказал:

— Посмотрите вот на эту группу башен, там, в Верхнем городе. Шесть лет тому назад, когда вы были в Нью-Йорке, там не было ни одной. А с тех пор их выросло около сотни.

— Верно, верно, Крен, — ответил я. — И ещё мне кажется, что они и красивее и стройнее тех, что в Нижнем городе; не так ли?

— О, несравненно! В этих новых башнях мы, американцы, вполне выразили весь оригинальный стиль нашего строительного искусства. Нигде в мире нет ничего подобного. А старые башни Вулворт, Зингер, Мунисипал просто оскорбляют взоры теперешнего поколения.

Так говорил Крен, наш благородный и любезный хозяин. Благодаря ему мы и находились в этот вечер на пароходе, идущем в Бостон. Он позвал нас к себе в гости, провести воскресный день в его семье. Среди приглашённых был и Юстон, бывший член правительства Соединенных Штатов, генерал Кларк, один известный русский музыкант, чех-археолог, исследователь аравийских древностей, балканец, бывший со мною, и много других приглашённых.

В эту минуту мы заметили стаю аэропланов, высоко кружащихся в последних лучах солнца над огромным Нью-Йорком.

— Вот, смотрите, вот они! три, пять, десять! — послышались возгласы с разных сторон. Министр Юстон вздохнул и вполголоса произнёс:

— Да, вот где опасность для нашего американского Вавилона.

— От этих громадных стальных птиц зависит будущая война! — воскликнул генерал.

— Ах, не упоминайте о войне! — возмутился миролюбивый Крен, путешествовавший по всем пяти континентам, объехавший множество островов и всюду встречавший хороших людей, искренно стремившихся к миру, среди которых он приобрёл много друзей.

Генерал возразил:

— Я не потому упоминаю о войне, что люблю её, Крен, а потому, что война будет.

Тогда я спросил:

— А вы, генерал, разве не видите никакого иного применения аэропланов и иной цели для них, кроме преступления?

— Почти не вижу. Аэропланы, правда, могут нести кое-какие второстепенные службы в мирное время; например, перевозить почту, горсть пассажиров, но главное и конечное назначение — война.

Здесь опять министр Юстон произнёс задумчиво и вполголоса, как бы про себя:

— Оттуда, оттуда, с воздуха, грозит опасность этим вавилонским башням нашим.

— Почему же только нашим? — воскликнул генерал. — Не грозит ли то же самое и европейскому Вавилону или, лучше сказать, вавилонской Европе?

— Да, да, грозит, дорогой мой Кларк, — ответил министр. — Европа ещё больше созрела для войны, чем мы. Грозит она всему миру. Разве вы не видите, что весь мир стал вавилонской башней?

— А я не верю в войну! — опять сказал Крен.

— И мы не верим, Крен, — сказал чешский профессор, — но война приходит независимо от того, верим ли мы в неё или нет; приблизительно так же, как приходит эпидемия гриппа.

— Как же это… — продолжал возмущаться Крен. — Думаете, что это… просто так, случайно?

— Не думаю, чтобы уж так совсем случайно; но полагаю, что война может вспыхнуть и без особого желания людей.

Крен обернулся ко мне и спросил, что я думаю; я сказал:

— Мне кажется верным, что война может вспыхнуть и без человеческого желания, но — не без человеческой вины; даже менее значительные вещи, чем война, никогда не бывают простою случайностью…

Пока мы разговаривали на эту тему, так живо интересовавшую всех присутствующих, темнота покрыла небо и землю и аэропланы стали огнём выписывать в воздухе рекламы каких-то торговых домов Нью-Йорка, объявляя, что у такой-то фирмы можно купить и по какой цене.

— Теперь посмотрите, — сказал мне генерал Кларк, — вот вам и ещё применение аэропланов: писать в воздухе рекламы магазинов и фабрик! Ха-ха-ха! Ведь это же такая незначительная, второстепенная служба! Главная для них, конечно, война, как я сказал вам, война!

В это время зазвонили на ужин, и путники сошли с палубы в столовую.

СПОР О ВОЙНЕ

— Я считаю, что война — фатальность, — сказал чешский профессор, когда мы сели ужинать. — Посмотрите, никто не хочет войны, даже генералы, а все к войне готовятся. Разве это не фатум?

— Глупость это, глупость, а не фатум, — ответил Крен. — Если бы мы в Америке и в Европе были истинно просвещёнными, исчезла бы глупость, а с ней и фатальность эта. Народы великой Азии смеются над нашей воинствующей культурой.

Здесь Крен, который всегда был полон рассказов о своих путешествиях по свету, рассказал, как в Бенаресе он нарочно пошёл к одному прославленному монаху, которого вся Индия почитала святым человеком.

— Когда я ему представился как американец, — рассказывал Крен, — монах с сожалением покачал головой и, вздохнув, сказал: «Ох, вы американцы, вы европейцы! Как много страдали вы и как много будете ещё страдать! Вся ваша так называемая культура свелась к войне за власть, за господство. Этим ядом заражается и наша молодёжь, посещающая ваши учебные заведения. Никто из них не возвращается напоённым любовью к вам, а все, даже и бессознательно, носятся с вашими извращёнными идеями о насилии „во имя права“, что, в сущности, значит не во имя права, а ради власти. Как раз недавно были у меня два индуса-студента, учащиеся в Лондоне. Когда я спросил их: „Как наши братья в Англии?“ — оба они гневно вскричали: „Какие братья! Это наши кровные враги, а не братья. Их культура — эгоизм и насилие. Вот у нас в Индии культура настоящая. Мы должны бороться против них и освободиться от них“. „Но если будете бороться против них насилием, — сказал я им, — чем же вы тогда отличаетесь от них? И какая вам польза извне освободиться от них, тогда как внутри, я вижу, они вас поработили? С такой злобой не говорят о людях последователи благого учения Веданты; скорее скажут так последователи воинствующей европейской культуры. Освобождение наше от англичан, господа, не есть высшее благо; высшее благо в освобождении от самих себя. В этом смысл Веданты. Вы уехали в Европу лишь физическими рабами, а вернулись двоякими: и физическими, и духовными“».

Рассказав все это, монах опять вздохнул и повторил: «Ох, вы американцы, вы европейцы! Как много вы страдали и как много ещё будете страдать! Страдание неизбежно для всех, противящихся Дхарме».

В этот момент затрещала в столовой негритянская музыка — джаз.

— Послушайте только, — гневно воскликнул Крен, — послушайте только, какая у нас музыка! Что это — музыка людей просвещённых и миролюбивых или это музыка необузданных дикарей?