Чтоб не распалось время - Пенелопа Лайвли

Пенелопа Лайвли

Чтоб не распалось время

1. ДОМ, КОТ И НЕСКОЛЬКО ОКАМЕНЕЛОСТЕЙ

— Ну, как ты там? — спросил папа.

— Теперь уж недолго осталось, — сказала мама.

Ни один из них не обернулся. Впереди по-прежнему неподвижно возвышались их затылки, а в боковых окнах машины разворачивались пейзажи; не успеешь разглядеть, как изгороди, деревья, поля, дома уже проплыли мимо. Пшеничные поля. Пастбища. Время от времени слева прорывалось молочно-зеленоватое море, окаймленное узкой полоской золотистого песка или гальки. Это — Ла-Манш, сказала про себя Мария, обращаясь к пепельнице на спинке переднего сиденья, это — море. Мы приехали сюда на летний отпуск, так уж у людей заведено. Каждый день ходишь на пляж, носишься, кричишь, строишь песочные замки, надуваешь резиновых зверей, сосешь замороженные фрукты на палочке, а ночью у тебя песок даже в постели. По-моему, все так проводят август, во всем мире.

Машина притормозила и свернула на площадку перед гаражом.

— МАРОЧНЫЕ БЛОКИ НА ЗЕЛЕНОМ ПОЛЕ! — закричал гараж. — БОКАЛЫ ДЛЯ ВИНА! ГОЛОВОЛОМКИ! ШЕДЕВРЫ МИРОВОЙ ЖИВОПИСИ!

— Меньше трех часов, — заметил папа, мистер Фостер. — Совсем неплохо.

— Да, машин немного — ехать можно, — откликнулась мама, миссис Фостер.

И оба, приятно улыбаясь, повернулись к Марии.

— Ты что-то притихла.

— Тебя не тошнит? Ничего?

Мария ответила, что ее не тошнит, ничего. Она смотрела, как отец вылез из машины и стал заливать в нее бензин. Рубашка на нем была новая выходная в красно-синюю полоску — это не ускользнуло от Марии. Обычно он не носил полосатых рубашек. С другой стороны к бензоколонке подъехала еще одна машина, переполненная хныкающими детьми, в основном малышами. Мальчик со скучающим лицом, ровесник наверное, раздраженно посмотрел на Марию. Из машины вышла женщина и прикрикнула:

— А ну-ка, заткнитесь.

Мария уставилась бензаколонке прямо в лицо. Она выглядела вполне доброжелательно, не считая ярко-оранжевой наклейки на лбу, предлагающей БОКАЛЫ ДЛЯ ВИНА.

— Шумная компания, — сказала колонка. — В это время кто только не наезжает.

— Да, — согласилась Мария. — У вас сейчас, наверное, самая горячая пора.

— Совершенно справедливо, — отозвалась колонка. — Самая суматоха. Просто сбиваюсь с ног, понимаете.

В соседней машине малыши затеяли жаркий спор — кто кого толкнул, и колонка забурчала, отмечая следующий галлон.

— Извините… от этого шума просто голова раскалывается. Лично я предпочитаю милых спокойных детей. Вы одна в семье, не так ли?

— Да, я единственная.

— К тому же очень милая, — продолжала колонка. — Хорошо ли доехали, осмелюсь спросить?

— Неплохо, — ответила Мария. — Машин немного — ехать можно.

— Знаете, где у вас будет самое движение? — оживилась колонка. — На побережье в субботу вечером. Одна за другой, одна за другой — вплотную. И так всю дорогу.

Потрясающе. Вот это, я понимаю, движение.

— У нас в Лондоне тоже бывают отличные часы пик.

На окраине, где мы живем.

— Правда? Страшные пробки, да?

Но Мария не успела ответить. Отец уже забрался в машину и завел мотор.

— Будьте здоровы! — крикнула колонка. — Приятно было познакомиться. Всех благ! Берегите себя! Не попадайте в истории.

— Не беспокойтесь, — пообещала Мария. — Спасибо за бензин.

— Всегда пожалуйста.

И снова впереди затылки путешественников-родителей, а слева и справа снова аккуратно разворачивается Дорсет. Уж в летнем-то доме, который родители сняли на месяц, найдется с чем поговорить, надеялась Мария. Можно, конечно, и с людьми. Это само собой. Но люди всегда ждут от тебя чего-то определенного; в конце концов, ты и говоришь то, чего от тебя ждут (или хотят). И сами они, в конце концов, тоже говорят то, чего ты от них ждешь. Взрослые, как заметила Мария, чаще всего обсуждают погоду или гадают вслух: что же может произойти. С мамой она вообще-то любила поговорить, но маме почему-то всегда нужно куда-нибудь отлучиться или в другую комнату выйти, и, только Мария дойдет до самого главного, мамы уже нет. А начнешь говорить с отцом, он вроде слушает по-доброму, но как-то рассеянно, будто все это не так уж важно. Хотя, конечно, может, он и прав, ведь это важно только для меня, подумала она. Поэтому для настоящего разговора гораздо лучше подходят вещи. Или — животные. Иногда — деревья и растения. Порой то, что они говорят, утешает, порой — неприятно, но это, по крайней мере, настоящий разговор. Для душевных откровений она всегда выбирала только часы. А если так поболтать, годится почти все.

— А вдруг этот летний дом какой-нибудь ярко-розовый? — сказала она пепельнице. — Ну уж точно необычный. К окнам привязаны воздушные шарики, труба закрыта смешной шляпой, а из стен льется веселая музыка.

— Вот мы и приехали, — объявила миссис Фостер, и в ту же минуту Мария увидела дорожный знак — ЛАЙМ-РИДЖИС. Она всю дорогу изучала знаки. Самые заманчивые — это места, мимо которых проезжаешь не останавливаясь; они лежат справа и слева от дороги, невидимые за полями и холмами, обещанные дорожными знаками, с завораживающими названиями: ШЕСТИПЕНСОВАЯ РУЧКА. СТРАНА ЗИМОРОЖДЕННЫХ ПАЛОК, КРАЙ ПУСТЯКОВ И АФПУДЕЛЬ. Какие-то ненастоящие названия. Неужели они похожи на все остальные места — с одноэтажными дачами, начальными школами, почтамтом? Зеленые проселочные дороги, бегущие через поля между живыми изгородями, зазывали: приходи — и узнаешь. А я так никогда и не узнаю, с грустью подумала Мария. Да мало ли что есть на свете, чего я никогда не узнаю.

Но теперь ее вниманием завладел Лайм-Риджис, который ей, хочешь не хочешь, придется узнать. Вроде он ничего. Дома там, например, стояли не по линейке. Кое о чем Мария имела вполне четкое мнение, хоть и держала его при себе; ей, например, не нравилось, когда дома выстраиваются рядами и тупо глядят на прохожих, хотя сама она, да и все ее родственники и знакомые жили как раз в таких домах. Но в этом городке дома располагались иначе. Им приходилось нелегко, если так можно сказать: ведь город был выстроен на холме, вернее на нескольких холмах, и, казалось, вот-вот скатится в море; поэтому каждый дом из последних сил старался зарыться фундаментом поглубже в землю, чтобы не съехать под откос вместе со стенами, выступами и садами. Дома вставали один над другим, выпрастывая крыши, трубы и окна из зеленых объятий деревьев. Столько деревьев она еще нигде не видела — больших и маленьких, светлых и темных, не похожих друг на друга. И между ними — тоненькие сверкающие полоски моря с редкими крапинками пены на гребне волн:

— Восхитительно! — воскликнула миссис Фостер.

— Приятная викторианская атмосфера, — отозвался мистер Фостер. И немного погодя добавил: — Кажется, сюда.

Они свернули на посыпанную гравием дорожку, вдоль которой тянулись плотные ряды ярко-зеленой живой изгороди. Дорожка сделала небольшую закорючку между изгородью и аллеей, обсаженной всклокоченными кустами, и закончилась перед домом. Мария и родители вышли из машины и стали его разглядывать. Во всяком случае, Мария.

— Какая прелесть, я так люблю белую штукатурку! — обрадовалась мама.

Отец начал вытаскивать из машины чемоданы, а Мария все не могла оторвать взгляд от дома.

Это был аккуратный дом. Не в пример некоторым соседям, он не расползался во все стороны, размениваясь на такие глупости, как маленькие башенки, застекленные верандочки, крылечки и прочие выступы. Строгий, квадратный, вернее, даже прямоугольный, так как в длину он был больше, чем в высоту; окна с зелеными ставнями симметрично располагались наверху и внизу, а над черной парадной дверью виднелось еще одно окно — в форме веера. Единственной легкомысленной деталью был бледно-зеленый железный навес с гофрированным краем, который шел по всей длине под окнами второго этажа.

— Ну что, таким ты его себе представляла? — спросил мистер Фостер.

— Нет, — ответила Мария.

— Года 1820-го, надо полагать, — прокомментировал мистер Фостер менторским тоном. — Архитектурный стиль эпохи Регентства.

А Мария подумала: какая разница, главное, здесь где-то есть качели. Я слышу, как они скрипят, — это ветер их качает. Вот здорово: у меня будут свои качели. И кто-то держит маленькую собачонку — ишь как тявкает. Мария завернула за угол дома — в сад, посмотреть, где качели, но ничего не увидела, кроме деревьев и большой квадратной лужайки с подстриженной травой и обсаженной еще более густым и лохматым кустарником. Сад обрамляла живая изгородь, а за ней горка круто обрывалась вниз, к морю. Солнце уже зашло, и сверкание с поверхности исчезло. Лишь серо-зеленые беспорядочные пятна, смешиваясь с белыми, летели вверх и так мягко растворялись в серо-голубом небе, что невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое. Вправо и влево в зеленой, золотистой и туманно-голубой дымке тянулся берег, а прямо перед городом каменная стена, выходившая в море, изгибалась, словно хотела защитить собой маленькую бухту, наполненную спящими лодками, чьи мачты торчали, как строй зубочисток. Над бухтой скользили чайки, а дальше, на пляже, кучками сидели люди; их собаки забегали в воду и снова выскакивали на берег. Трудно было оторваться от этого зрелища.