Сокровища Рейха - Томас Гиффорд

Томас Гиффорд

Сокровища Рейха

Пролог

На перроне безлюдно. Холодно, но от прохлады становится легче – она снимает боль. Прислоняюсь к столбу. Неподалеку дожидается поезда семья – средних лет пара в твидовых пальто и маленькая светловолосая девчурка, которая держит мать за руку и улыбается в ожидании поездки, возбужденная, как все малыши, когда они еще бодрствуют, хотя давно пора спать. Отпустив руку матери, она принимается семенить вокруг родителей и вскоре оказывается настолько близко от меня, что я вижу ее васильковые глаза. Она улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ. На ней нарядное пальтишко с бархатным воротничком.

Неуверенно ступая, она подходит ближе, глядя на меня по-детски неотрывно, в упор, и вдруг ее улыбка гаснет. Я снова ловлю ее взгляд, превозмогая нахлынувшую боль и усталость, и пробую улыбнуться. Она напоминает мне мою маленькую сестренку Ли.

Несколько смущенный ее пристальным взглядом, я наклоняюсь вперед, хочу поздороваться. И тут она начинает пронзительно вопить, будто я на нее напал. Ноги мои подкашиваются, я чувствую, что валюсь вперед, и хватаюсь за столб. Не могу понять, отчего она кричит. Ее рот – провал, в который, кажется, я вот-вот рухну, – напоминает мне зияющую рану.

Родители девочки оборачиваются на крик, отец бросается к ней, повторяя: «Я здесь, здесь», – и протягивает руки к дочери. Женщина подходит ближе, сердитая, негодующая, и вдруг останавливается как вкопанная, прикрывает рот рукой в перчатке, и я слышу ее слова: «О боже, Генри, взгляни на его лицо, оно все в крови».

Я провожу рукой по лицу. Рука становится липкой, и я начинаю испытывать тошноту: по пальцам у меня размазана кровь. Пытаясь устоять на ногах, приникаю к столбу, все плывет перед глазами, голоса доносятся словно далекое эхо. Крик девочки обрывается, и я вижу, как стучащий по полотну дождь переходит в плавно оседающий снег.

Чей-то голос над самым ухом устало произносит: «Господи, Купер, что за вид, опять вы влипли в какую-то историю».

Голос мне знаком, но когда я оборачиваюсь, чувствую, что начинаю терять зрение, и успеваю заметить лишь силуэт, колющий луч света, чье-то лицо на острие луча, а потом перед глазами только снег, падающий большими мягкими хлопьями, в ушах приглушенные звуки поездов, далекие-далекие, и я чувствую, что падаю и мне уже попросту на все наплевать…

Часть первая

1

Все началось с телеграммы…

Последние несколько лет после развода с Дигби я жил в Кембридже, штат Массачусетс, и пришел к выводу, что, хотя и не могу возродить в душе ощущение безмятежности студенческой жизни в Гарварде, все же в этом местечке я обрел некоторый покой. Я записался в библиотеку Уайднер, приучился удовлетворять свои потребности в промтоварах в местном универмаге, пользовался услугами находившихся поблизости нескольких книжных и писчебумажных магазинов, а также газетных киосков, приобретал табак в «Лиавитт и Пирс»; читал за завтраком «Кримсон» и «Нью-Йорк таймс», совершал прогулки по Бойлстон-стрит мимо Элиот-хаус, где я когда-то обитал, и вдоль реки Чарлз, возле которой страстно влюбился в женщину, ставшую поначалу причиной моего развода, а затем покинувшую меня.

В Кембридже я чувствовал себя самим собой: здесь мне ничто не напоминало о Дигби. Этот город был полной противоположностью Нью-Йорку, где присутствие Дигби ощущалось на каждом шагу, поскольку у нее была масса друзей, и где она была более известна, чем я.

В то памятное январское утро я сидел за письменным столом у себя в кабинете, глядя на прошлогоднюю траву во дворе и серые пятна снега, похожие на проплешины. В глиняной кружке передо мной дымился кофе, в тарелке лежала ноздреватая английская сдоба. Тут же, на столе, возвышалась стопка желтых линованных листов именного блокнота, исписанных моим неразборчивым мелким почерком. Работа над романом «Мятеж», начатая мной в Гарварде во время студенческих волнений, шла быстро. Вот уже шесть месяцев я не употреблял спиртного и теперь был уверен, что с этим покончено навсегда. В тридцать четыре года я почти разорился, но средств еще оставалось достаточно, чтобы спокойно встретить завтрашний день.

Итак, весьма довольный собой, я наслаждался мыслью о том, что, собрав волю в кулак, все-таки сумел выжить. И тогда-то, словно для того, чтобы сбить с меня спесь, зазвонил телефон.

– Говорят с телеграфа. Мистера Джона Купера, пожалуйста, – произнес женский голос.

– Купер у телефона.

– Вам телеграмма от… э-э-э… Сирила Купера.

– Прочтите, пожалуйста, – бодро сказал я, одновременно испытывая щемящее и липкое чувство страха, которое неизменно вызывают слова «вам телеграмма».

И в ответ услышал:

– «Срочно будь Куперс-Фолсе двадцатого января. Бросай все. Семейному древу нужен уход. Выше голову, братишка. Сирил».

Голос любезно предложил повторить текст. Я с готовностью согласился и второй раз прослушал его уже с облегчением: по крайней мере, никакой катастрофы. Уставившись в окно и размышляя о том, что бы все это могло значить, я спросил, откуда отправлена телеграмма.

– Из Буэнос-Айреса, – ответила телеграфистка голосом, интонация которого была профессионально отшлифована.

Поблагодарив, я машинально потянулся за жестянкой с табаком, туго набил трубку душистым «Балкан собрани», поднес большую кухонную спичку и полной грудью втянул дым, ощущая аромат смеси и наблюдая как тлеющие хлопья латакии[1] поднимаются над вересковой чашечкой трубки.

Первое, размышлял я, – никакой липы. Никто, кроме Сирила, не раскошелился бы в международной телеграмме на три лишних слова: «Выше голову, братишка».

Второе – «срочно» в обиходе Сирила было не просто словом. Оно сохраняло свое истинное значение.

Третье – двадцатое января отнюдь не приблизительная дата. Это точный срок, когда мне надлежало по вызову Сирила прибыть в Куперс-Фолс, причем явка обязательна и никакие уважительные причины с моей стороны не будут приняты во внимание.

Четвертое – телеграмма была не только загадочной, она была намеренно интригующей, тем более что суть дела в ней не сообщалась. Помимо всего этого, Сирил никогда ничего не делал просто так, и если в данном случае он о чем-то умалчивал, темнил, значит, на то имелись свои причины.

Пятое – Буэнос-Айрес. Буэнос-Айрес невообразимо далек от привычных Сирилу деловых районов, в основном европейских. И тем не менее у Сирила, очевидно, были веские причины для пребывания именно в Буэнос-Айресе.

Допив вторую кружку кофе, я взял чемодан, аккуратно сложил в него свои пожитки и направился в гараж к «линкольну».

2

«Линкольн» сохранился у меня еще с тех времен, когда денег было в изобилии. Даже оказавшись перед фактом нахлынувших личных и финансовых неурядиц, я холил и лелеял его, оберегая от порчи, цепляясь за него, как за своего рода талисман. Машина служила для меня источником радости. Мой «линкольн» образца 1966 года тихо рокотал, пожирая при этом массу горючего. В его боках цвета вороненой стали отражалась серая картина мира, в салоне всегда поддерживалась нормальная температура, и я чувствовал себя очень уютно на его просторном кожаном сиденье. Мне и в голову не пришло добираться до дому каким-либо иным способом.

На заправочной станции тщательно проверили уровень бензина, масла, коробку передач, тормоза, аккумуляторы, и я отправился в дорогу.

За первый день я проехал всего лишь триста восемьдесят жалких, насквозь провьюженных миль. Снег вихрем перелетал через шоссе и уносился, не успевая намести сугробы. Мысли мои, естественно, сосредоточились на Сириле.

Мой брат Сирил Купер, двумя годами старше меня, и в юности, и позже, став зрелым мужчиной, обладал необычайным обаянием, целеустремленностью и, если называть вещи своими именами, самой что ни на есть откровенной алчностью. Эта алчность, этот неприкрытый восторг от того, что вся его деловая активность представляла реализацию теоретических положений, полученных в Гарварде, помогли ему невероятно разбогатеть. Однако благодаря врожденной порядочности Сирил не нажил себе врагов – явление весьма редкое для человека с таким капиталом. В сферу его деловых интересов входили: шотландское виски, многочисленные магазины модной одежды, оборудование для видеозаписи, специализированное издательство, реклама, торговое судоходство под либерийским флагом и застройка участков в Англии, Франции и Испании. Когда ему исполнилось двадцать лет, он взял у деда денег взаймы и с тех пор неуклонно, ступенька за ступенькой, поднимался по лестнице, ведущей к положению магната.

Я продолжал свой путь в сгущающихся сумерках и, попыхивая трубкой, невольно перешел в своих размышлениях о брате, всегда деятельном и жизнерадостном, к остальным членам семьи, в которой вырос не только он, но и я, совершенная ему противоположность – книжник и нелюдим, не говоря уже о нашей маленькой сестренке Ли, погибшей во время бомбежки в Лондоне.