Загадка Эдгара По - Эндрю Тейлор

Эндрю Тейлор

«Загадка Эдгара По»

Посвящается Саре и Уильяму.

И, как всегда, Кэролайн

Я предпочел бы, если можно,не рассказывать здесь сегодняо своей жизни в последние годы,о невыразимом моем несчастьеи неслыханном злодеянии.

РАССКАЗ ТОМАСА ШИЛДА

8 СЕНТЯБРЯ 1819 — 23 МАЯ 1820

1

Наш долг, как учит Вольтер, — уважать живых и говорить правду о мертвых. Но правда такова, что мир вокруг нас меняется, а мы и не замечаем этого, занятые лишь собственными делами.

Впервые я увидел Софию Франт в двенадцатом часу в среду, восьмого сентября одна тысяча восемьсот девятнадцатого года. Она выходила из дома в городке Сток-Ньюингтон и на мгновение застыла в дверном проеме — словно картина в тяжелой раме. Что-то в темноте прихожей заставило ее остановиться, может быть чье-то слово или резкое движение.

Я сразу же заметил ее глаза. Огромные, синие. Но потом и остальные подробности врезались в память, словно шипы, впивающиеся в ткань пальто. Эту женщину нельзя было назвать ни высокой, ни миниатюрной. Лицо бледное, с четкими правильными чертами. На ней была изящная шляпка, украшенная цветами, платье с белой юбкой, рукавами-буфами и бледно-голубым лифом, гармонировавшим по цвету с кожаной туфелькой, выглядывавшей из-под подола. В правой руке пара белых перчаток и небольшой ридикюль.

Я услышал, как лакей соскочил с козел кареты и с грохотом опустил складную лесенку. Полный мужчина средних лет, весь в черном, догнал даму на пороге и подал руку, помогая спуститься по ступеням. На меня они даже не взглянули. С другой стороны тропинки, ведущей к дому, рос низкий кустарник, окруженный кованой оградой. Я ощутил надвигающийся приступ дурноты и ухватился за один из железных прутьев.

— Уверяю вас, мадам, — говорил мужчина, словно продолжая разговор, начатый в доме. — У нас тут все равно что в деревне, и воздух исключительно свежий.

Незнакомка бросила на меня взгляд и улыбнулась. Я так удивился, что забыл поклониться в ответ. Лакей открыл дверцу, и толстяк снова подал даме руку, помогая сесть в карету.

— Благодарю вас, сэр, — тихо сказала она. — Вы были столь терпеливы.

Собеседник в ответ поклонился, не выпуская ее ладони.

— Ну что вы, мадам. Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет мистеру Франту.

Я стоял в двух шагах как последний болван. Лакей закрыл дверцу, поднял лесенку и взобрался на свое место. Деревянная карета была выкрашена в голубой цвет, а ее позолоченные колеса сияли так ярко, что больно смотреть.

Кучер отвязал поводья, намотанные на кнут, и пара одинаковых гнедых, таких же блестящих, как его цилиндр, поскакали, звеня копытами, по направлению к Гай-стрит. Толстяк поднял руку на прощанье, но скорее не помахал, а осенил крестом. Когда он повернулся и пошел к дому, его взгляд обратился ко мне.

Я выпустил железный прут ограды из рук и сдернул шляпу.

— Мистер Брэнсби? Я имею честь…

— Имеете, — он уставился на меня молочно-голубыми глазами, наполовину скрытыми под отекшими красноватыми веками. — А что вам угодно?

— Меня зовут Шилд. Томас Шилд. Моя тетушка, миссис Рейнолдс, написала вам, и вы любезно ответили…

— Ах да, — преподобный мистер Брэнсби подал палец[1] и оглядел меня с ног до головы. — Вы совершенно на нее не похожи.

Он проводил меня по тропинке в дом, и мы оказались в прихожей, стены которой были украшены деревянными панелями. Откуда-то из глубины доносились звуки пения. Мистер Брэнсби открыл дверь, располагавшуюся по правую руку, и прошел в помещение, отданное под библиотеку, с турецким ковром на полу и двумя окнами, выходившими на дорогу. Он тяжело опустился в кресло, вытянул ноги и сунул два коротких толстых пальца в правый карман жилета.

— Вы кажетесь усталым.

— Я шел пешком от Лондона, путь неблизкий.

— Присядьте. — Мистер Брэнсби вытащил табакерку из слоновой кости, взял из нее понюшку табака, а потом чихнул в платок, испещренный коричневыми полосами. — Значит, вы хотите у нас работать, правильно?

— Да, сэр.

— Но миссис Рейнолдс считает, что есть как минимум две веские причины, почему вы совершенно не подходите ни на одну из должностей, которые я мог бы предложить.

— Если вы позволите, я попробую все объяснить.

— Ну, так сказать, факты говорят сами за себя. Последнее место вы покинули, не получив рекомендаций. А совсем недавно, если я правильно понял вашу тетушку, вы чуть ли не в Бедламе[2] лежали.

— Оба ваши обвинения справедливы, сэр, но моему поведению есть объяснение, кроме того, существует ряд причин, почему это произошло и почему больше не произойдет.

— У вас есть две минуты, чтобы убедить меня.

— Сэр, у моего отца была аптека в Розингтоне, дела шли успешно, и одним из постоянных клиентов был каноник местного собора, по рекомендации которого меня приняли в грамматическую школу, а после ее окончания я поступил в кембриджский колледж Иисуса.

— Вы получали стипендию?

— Нет, сэр. Отец помогал. Он понимал, что у меня нет таланта к торговле и аптечному делу, и надеялся, что со временем я приму духовный сан. К несчастью, в конце первого семестра он умер от сыпного тифа, и оказалось, что его дела находятся в весьма плачевном состоянии, так что мне пришлось уйти, не получив диплома.

— А как же ваша матушка?

— Она умерла, когда я был еще ребенком. Но директор грамматической школы, знавший меня с детства, дал мне место младшего учителя, позволив преподавать в начальных классах. Несколько лет все шло хорошо, но, увы, мой благодетель умер, а его преемник не был так благосклонен ко мне. — Тут я замялся. Дело в том, что у нового директора имелась дочь по имени Фанни, воспоминания о которой до сих пор вызывали боль. — Мы разошлись во мнении… по одному вопросу, сэр, если не вдаваться в подробности. Я наговорил кучу глупостей, о чем тотчас же пожалел.

— Так обычно и бывает, — заметил Брэнсби.

— Случилось это в апреле тысяча восемьсот пятнадцатого года, именно тогда я и согласился на предложение вербовщика.

Брэнсби взял еще одну понюшку.

— Вероятно, он напоил вас до такой степени, что вы практически вырвали королевский шиллинг из его рук[3] и отправились в одиночку воевать с чудовищем Бонапартом. Что ж, сэр, вы предоставили мне достаточно доказательств того, что вы безрассудный упрямый юноша, воинственный и не умеющий пить. А теперь перейдем к рассказу о Бедламе.

Я сжимал плотные поля шляпы, пока они не смялись.

— Сэр, я никогда в жизни не был в Бедламе.

Брэнсби нахмурился:

— Миссис Рейнолдс писала, что вас поместили в больницу для умалишенных, и вы некоторое время находились там под присмотром врачей. А Бедлам это был или другое учреждение — неважно. Что же довело вас до такого состояния?

— Многие имели несчастье получить ранения во время последней войны. Но так уж случилось, что мои раны были не только телесными, но и душевными.

— Душевными? Вы говорите как застенчивая девица, витающая в облаках. Почему бы не сказать прямо: вы повредились умом.

— Я был болен, сэр, словно метался в лихорадке, и вел себя неосмотрительно.

— Неосмотрительно? Боже правый, вы так это называете? Насколько я понимаю, вы швырнули свою медаль Ватерлоо в офицера гвардейцев на Роттен-роу.

— И очень об этом сожалею, сэр.

Брэнсби чихнул, и его маленькие глазки увлажнились.

— По правде сказать, миссис Рейнолдс была самой лучшей экономкой из всех, кто работал у моих родителей. И в детстве я ни разу не усомнился ни в ее честности, ни в доброте. Но это вовсе не значит, что я с радостью возьму на работу сумасшедшего пьяницу чтобы он обучал детей, порученных моим заботам.

— Сэр, но я не сумасшедший и не пьяница.

Брэнсби пристально посмотрел на меня:

— Более того, человека, за которого не замолвили словечко его бывшие работодатели.

— Зато за меня замолвила словечко моя тетушка. Если вы знаете ее, сэр, то поймете, что она сначала взвесила все за и против.

Некоторое время мы молчали. Через распахнутое окно доносился цокот копыт. Муха с громким жужжанием неторопливо рассекала влажный воздух. Я потихоньку запекался в собственном поту — пальто оказалось слишком теплым для такой погоды, но другого у меня не было. Я застегнулся на все пуговицы, дабы скрыть тот факт, что пальто надето на голое тело.

Я поднялся.

— Не смею вас задерживать, сэр.

— Будьте любезны, сядьте. Разговор еще не окончен, — Брэнсби снял очки и стал крутить их в пальцах. — Вы убедили меня взять вас на испытательный срок, а потом уже судить, что вы за человек. — Он говорил резковато, словно речь шла о настоящем суде. — Три месяца вы будете жить на полном пансионе. Кроме того, я выплачу вам авансом небольшую сумму, чтобы вы могли одеться, как подобает младшему учителю в таком учреждении. Если ваше поведение хоть на йоту не удовлетворит меня, вы тотчас же покинете нас. Но если все пойдет хорошо, то через три месяца я, возможно, решу продлить наш договор, и вероятно на других условиях. Я четко выразился?