«Воскресший Белинский» - Николай Добролюбов

Н.А. Добролюбов

«Воскресший Белинский»

Милостивый государь!

Вы, конечно, не стоите того, чтобы порядочный человек стал отвечать вам. Но мое негодование при чтении вашей статьи в «Северной пчеле» о смерти Николая Павловича было так сильно, что я решаюсь позабыть на несколько минут то глубокое презрение, какое всегда питал к вам, и унизиться до того, чтобы писать к вам, имея, впрочем, в виду не столько вас, сколько самое правительство, возбуждающее появление подобных статеек{1}.

Неужели вы думаете, что Русь до сих пор так простодушна и глупа, как была за пятьдесят лет тому назад, когда вы только что начинали еще свою позорную деятельность? Тогда вы могли спокойно уверять и уверить всех в вашем руссизме, могли увлечь квасным патриотизмом, могли безбоязненно проповедовать рабское подчинение деспотическим условиям Российской монархии и иметь успех так же, как имеет успех на церковной кафедре скучный проповедник, которого благочестивые слушатели слушают, зевая, и думают: правда, правда, – да ведь уж это все известно давным-давно. Иная старуха, пожалуй, заплачет даже от скуки и умиления, а потом и пойдут слушатели кто в должность – брать взятки, кто в кабак – выпить, кто в гости – посплетничать. В доброе старое время все точно так же согласились бы с вами в законности тирании, безмолвно и безусловно, а между тем стали бы надувать начальство, воровать казенные деньги и всеми мерами подличать пред первым временщиком. Теперь другое дело: Русь не освободилась еще от подобных злоупотреблений, потому что они неразлучны с неограниченным правлением одного; но она по крайней мере имеет слабость не считать всего этого законным, и уже много найдется в ней голов, готовых осудить всякое мошенничество, хотя бы оно нашлось в самом обожаемом идоле российских монархистов, имеющем весьма мало отличия от древних египетских богов.

«Плачь, русская земля! Не стало у тебя отца», – говорите вы. Досталось бы вам за подобную дерзость при покойном Николае Павловиче. Как же не стало отца? А новый император? Разве он не отец? Или вы думаете, что он еще слишком молод для этого? Не бойтесь! Окруженный подобными вам пестунами, и он преждевременно состарится, отстанет от века и будет сечь плетьми и ставить на колени (с завязанными глазами) своих детей за то, что они не веруют более той святой истине, что рыбки пляшут на сковороде от радости при мысли, что царь будет их кушать.

Во всей вашей статье, с начала до конца, преобладает риторика. Напрасно не сделали вы ссылок на Кошанского или Ломоносова, как он сам делал это в одном из своих похвальных слов. Это было бы по крайней мере честнее. А то ведь, пожалуй, русский немец подумает (настоящий русский и настоящий немец не подумает), что покойник и в самом деле был и великий, и мудрый, и правосудный, и благочестивый. Что велик-то он был, это правда; но за то, кажется, достаточно вознагражден он уже тем, что гроб для него сделали в три аршина с половиной длины. Нечего было и толковать об этом. Мудрость его выразилась, может быть, в том, что он целый век позволял водить себя за нос иностранным дворам и потом за свои дипломатические неудачи отдувался боками русских солдат, которых для этого насильно исторгал из объятий жен и матерей. Правосудие его достаточно знает каждый правый человек, получавший из какой-нибудь палаты, суда или департамента указ его императорского величества императора и самодержца всероссийского о том, что его процесс проигран, что просьба его не исполнена, что с него требуют штраф, что он присужден к лишению таких-то и таких-то прав. Подобных людей наберется пол-России. Другая половина тоже знает его правосудие, потому что тоже указом его императорского величества императора и самодержца всероссийского утверждалось подделанное завещание, подложный вексель, оправдывалось намеренное банкротство, награждалось чинами и орденами самое отвратительное подличание, возвышались казнокрады и люди, торгующие самыми священными чувствами человека. Знают это правосудие и те многие благородные мученики, которые за святое увлечение благом России, за дерзновенное обнаружение в себе сознания человеческого достоинства терзаются теперь в рудниках или изнывают на поселении в пустынной Сибири.

Что касается его прославленного благочестия, оно не подлежит сомнению. Известно, что православная церковь и деспотизм взаимно поддерживают друг друга; эта круговая порука очень понятна. Я бы мог вам указать на то, что существует, кроме благочестия церковного, благочестие христианское, состоящее в братстве и любви, но вы этого не поймете, и я скажу вам только, что у нас благочестие подделывалось под царя, а не он следовал правилам благочестия. Какой-нибудь солдат Протасов управлял всей церковью русской, и в нем выражалась всегда воля святого духа, который вечно пребывает в церкви. Известно, что монах, и особенно русский монах, готов за орден продать Христа и отложиться от самых святых своих убеждений (если таковые имеются); покойник очень хорошо понял это и управлял архиереями точно так же, как ротой солдат. Ставили в митрополиты молчаливых, давали ордена за то, что архиерей представил из своего округа больше солдат из духовенства; давали им в епархиях право притеснять и терзать несчастных попов, которые в простоте души своей виноваты во всех нелепостях православия ровно столько же, сколько ослы и овцы виноваты в том, что они ослы и овцы. По благочестии же эти две главы церкви подкупили Семашко, который из-за чести быть подручником Протасова не усомнился подвергнуть ужасам раздоров, беспорядков и мерзости запустения целых два миллиона униатов, вовсе неприготовленных к соединению с православием. Говорят, Клейнмихель дал оплеуху какому-то архиерею. Не думаю, чтобы он забылся до такой степени; но уверен, что из всех существующих на Руси архиереев разве пяти-шести нельзя сделать этого, пользуясь покровительством царя!.. Царь у нас, как богдыхан, – и первый жрец, и первый сановник. Он, правда, не служит сам обедни; но это только потому, что не хочет. Зато, что хочет, то он беспрепятственно делает в духовных делах; захотел, чтобы обедню для него сократили, – и сократили. Захотел, чтобы многие из праздников были уничтожены, – и послушный синод уничтожил их. Не захотел пускать детей дьячков в гражданскую службу, – и поневоле должны были, бедные, идти в мужики или прямо в солдаты. Не захотел он праздновать в великую пятницу именины своей супруги, – и св. Александра по его воле переехала на два дня вперед со своим праздником. И за все это русская церковь так уверила покойного в его святости, что умирая, он уже не сомневался в себе, даже не просил <о> себе молить православных, а, напротив, сам обещал России1 свое высокое покровительство, с важностью утверждая, что он будет за нас молиться, хотя об этом никто и не просил его.

Вы говорите, что «он был народолюбив и народом любим». Не совсем удачная игра слов и совсем несправедливая игра мыслей! Пожалуй, можно сказать, что он любил народ, как паук любит муху, попавшуюся к нему в паутину, потому что он высасывал из него кровь, – как чиновник уголовной палаты любит преступление и преступников, без которых он не мог бы служить, брать взятки и жалование, – как тюремщик любит арестантов, без которых ему самому некуда было бы деваться, потому что к другой должности он уже большею частью неспособен. В русском царе соединились все эти побуждения в высшей степени: как паук сосал кровь своих подданных, как уголовный чиновник находил пищу для своей деятельности в наказании преступлений и даже издал собственное уложение о наказаниях уголовных и исправительных, где, кроме того, что прежде считалось преступным, также объявил преступлением всякое проявление самосознания, всякую светлую мысль о благе и справедливости, всякое покушение защищать собственную честь против подавляющего тиранства и насилия, – а исправлением (держась пословицы, что горбатого исправит только могила) назначил смерть физическую или политическую. Как тюремщик, наконец, сторожил он свой народ, крепкие кандалы надел на русский ум, не выпускал путешествовать на свежий европейский воздух, как бывало прежде дозволено, не дозволял даже узникам размениваться мыслями и понятиями с их родными братьями по мысли, установивши иностранную цензуру, которая, как высокий забор, отделила Россию от всех успехов мысли и науки европейской.

Не знаю, может быть, по-вашему, он достоин за все это венца небесного, но земной-то венец он носил тридцать лет совершенно недостойно, единственно благодаря тому, что крепка тюрьма русского народа и что в последнее время этот народ совсем отстал от людей и ничего не знает, что делается на свете.

Любил ли он народ, любил ли наш народ кого-либо из царей, любил ли какой-нибудь народ тиранов своих – это еще вопрос, который, не думаю, чтобы мог быть решен в вашу пользу. Не воображаете ли вы, что вы с братиею составляете русский народ? В таком случае вы жестоко ошибаетесь. Знайте же, что для русского мужика царь есть отвлеченное понятие, самодовольное и всеблаженное, потому что имеет возможность «одно сало есть». Для среднего сословия – это всевозможное великолепие, роскошь, золотой мундир, драгоценная порфира, семиверстный дворец – что за личность во всем этом открывается, до этого дела нет. Для аристократов – это опора, на которой утверждаются их собственные притязания и права, дающие им удобство делать всевозможные мерзости. В ком же можно подозревать любовь к царю? Не в вас ли? Поверьте, что вы любите не его, а разве чины и награды, которые он вам давал. Вспомните ваши чувства, когда Востоков получил Станислава, а вы остались со своим комическим, осмеянным юбилеем. Разве не в том ли, может быть, видите вы любовь русского народа к царю, что солдаты прокричат «рады стараться», проходя мимо царя церемониальным маршем: да ведь это форма, солдат стал бы кричать, если бы ему было приказано командиром: a bas Nicolaus![1], совсем не понимая смысла этих слов. Или то удостоверяет в царелюбии, что около царя собираются многолюдные толпы, особенно в провинциях; да ведь толпы народа собирались около человека, который наблюдал с площади беззубую муху на Адмиралтейском шпице. Вы утверждаете, что «Николай Павлович был любимым сыном неба». Не находясь в таких коротких сношениях с небом, как вы, не могу сказать, верно ли ваше замечание. Нам, земным людям, известно только, что он был любимым сыном Марии Федоровны, которая и постаралась отнять для него престол у Константина. Деятельное участие его в этих интригах доказывает, между прочим, его непоколебимую честность и правдивость, о которой вы отзываетесь с таким восторгом. Последующие события доказывают еще более его неустрашимость: в самом деле, человек, который своего брата не устрашился отравить в благодарность за то, что он уступил ему царство, – такой человек имел много мужества и уж никогда, конечно, не мог остановиться на пути к цели из сожаления пролить невинную кровь нескольких десятков тысяч русских рабов.