"Шалтай-Болтай сидел на…" - Андрей Первушин

Андрей Первушин

"Шалтай-Болтай сидел на…"

Когда в тишине зала был зачитан приговор, сил у Михаила Сергеевича оставалось только на то, чтобы извлечь из кармана тесного ему сюртука платок и промокнуть им пот, обильно выступивший на лысине.

Все происходящее здесь, вопреки многочисленным эмоционально невыдержанным рассказам нелегалов (из тех, кому повезло вернуться в Берлин за последние пять лет), представлялось ему совсем в другом свете. Теперь он вспоминал произнесенные с горечью в самом конце длинной беседы тет-а-тет ("как выяснилось, беседы слепого с глухим") слова Коли Ивановича: "Все меняется, брат Михаил. Меняются времена, меняются люди. Меняется Великороссия." Он был прав. Сто раз прав и еще столько же прав. Все действительно изменилось.

Что же виделось ему там в прогулках по ухоженным паркам Фатерланда, традиционно нейтрального, триста лет не знавшего войн, государства с развитой демократией, извечного пребежища нелегалов, профессиональных бунтовщиков, оппи всех мастей? Серьезная увлекательная, без сна и отдыха работа ("пора поднимать наконец Общество, выводить его на новый уровень"); сообразительные помощники; налаженная система потаенной связи, явки, пароли. Подготовка к выборам в Вече – опять же самый момент выводить тех братьев, которые находятся на легальном положении, в органы власти. А если вдруг арест, то – длинное многомесячное разбирательство; сенсация для газетчиков; лучшие защитники ("да и сам не откажусь тряхнуть стариной"); переполненный студентами, свободомыслящей интеллигенцией зал.

Да, так оно и было бы в благословенные пятидесятые годы, когда Михаил Сергеевич еще только начинал свою деятельность на ниве Большой Политики. Но теперь на дворе – восемьдесят первый, времена hglemhkhq|. Изменилась Великороссия.

Происходящее казалось кошмарным сном. Арест буквально в двух шагах от границы ("ну здравствуй, Родина!"); дознаватель Третьего Отделения, мордатая сволочь, особое удовольствие находившая в постоянных издевательствах над своими подопечными. Присесть нарочно забудет предложить, так и ведет допрос два-три часа: сам сидит, а дознаваемый – стоит, вытянувшись, пока хватает сил и не начнут подкашиваться ноги; или курит одну за другой дешевые папиросы "Княже", наполняя комнату невыносимо вонючим дымом; или еще хлеще: вызовет вечером и оставит на сутки под присмотром стрельца, чтобы спать не давал, а сам уйдет и где-то там, подлец такой, развлекается, отдыхает.

В ходе дознания быстро выяснилось, что ждали, оказывается, Михаила Сергеевича, ждали давно и терпеливо. Ждали, когда наконец известный нелегал удосужится перейти границу. Ждали и подготовились. Восемь томов – одного только обвинительного речения. И Михаил Сергеевич поэтому ("ладно дознаватель: всяких выродков на свете божьем хватает – дальше будем смотреть") еще смел надеяться на длительный процесс и многолюдные открытые заседания суда. И поэтому же настоящим шоком для него стала картинка реальности: гулкая пустота зала, троица чопорных судей, краткая и высокопарная речь обвинителя, еще более краткая, сбивчивая, с отчетливо виноватой интонацией речь защитника ("да в пятьдесят третьем тебя за такое на Совет Защитников немедленно вытянули бы, жалкий ты трепач!"). И потом почти сразу, без предоставления последнего слова обвиняемому – просто вопиющее нарушение всех норм механически зачитанный, явно подготовленный заранее приговор. Шесть лет каторги и еще столько же – ссылка, плюс довеском пожизненное поражение в правах – просто неслыханно! На этом все и закончилось.

Все закончилось для Михаила Сергеевича. Потому что теперь и он понимал, что ни аппеляции, ни обращения ко всем свободомыслящим людям Мира ему не помогут. Великороссия изменилась. Великороссии не нужен был больше он, несгибаемый борец за светлые идеалы демократии и гласности, не нужна была больше его "Воля к Перестройке", не нужны были больше его ум, его сердце, его боль за народ и Отечество. Все изменилось, борьба закончилась, и впереди Сергеевича ожидала ледяная, с климатом, убивающим медленно, но верно – Аляска.

Обмякшего, не способного пока еще оправиться от шока, его вывели из зала суда.

В камере Михаил Сергеевич долго не мог найти себе места. Нужно было что-то делать. Нужно было как-то продемонстрировать власть придержащим, что не все так просто, что его голыми руками не возьмешь, что он всегда и везде найдет способ постоять за себя, за свою честь, за свое достоинство. Но волна слепого отчаяния уже захлестнула его. Он не находил за ее пеленой выхода и лишь заламывал руки, проклиная себя за беспечность и самомнение, проклиная своих молодых братьев по Обществу, что не сумели понастоящему убедить его в серьезности изменений, произошедших в Москве с приходом нового Князя.

Утром Михаила Сергеевича отправили по этапу. Согласно принятому в середине двадцатых годов правилу, против которого не раз, в частности, выступали с петициями оппи, считая op`bhkn "бесчеловечным, унижающим достоинство личности", Сергеевича сковали в паре с другим новоиспеченным катаржником: высоким и несколько грузным субъектом, совершенно седым, с мрачным выражением на простом ("мужицком") лице. Лицо это показалось Михаилу Сергеевичу смутно знакомым, но он был слишком занят собственными мыслями, чтобы вспоминать, где он мог его видеть. Да и сам субъект не спешил знакомиться.

В закрытом самокатном фургоне под тарахтение мотора их привезли к поезду, уходящему на восток, и посадили в специальный вагон, за решетку из прочных вертикально установленных прутьев. Михаилу Сергеевичу не впервой было ехать по этапу, и он ожидал, что сейчас наручники, сковывающие его с высоким незнакомцем, снимут. Но ничего подобного не произошло. Молодой, курносый, с открытым, в веснушках, мальчишеским лицом охранник навесил замок и ушел в глубь вагонного коридора, поезд тронулся, а наручники ("позорные кандалы") так и остались, соединяя собой запястье Михаила Сергеевича с запястьем высокого. Высокий перехватил немой вопрос во взгляде Михаила, понимающе кивнул и сказал (с издевкой, что ли?):

– Новый веник по-новому метет. Новый Князь – всегда новые правила. Не до удобств каторжан. Не правда ли, брат Михаил?

– Вы меня знаете?- удивился Сергеевич.

– Видел как-то образ ваш в "Истине".

Михаилу Сергеевичу сразу все стало ясно. Он еще внимательнее пригляделся к высокому, потом его осенило, и он посмотрел вниз, на прикованную рядом руку. На левой руке высокого не хватало двух пальцев. Ну конечно же!

Михаил Сергеевич быстро перебрал в памяти крупицы скудных сведений об этом человеке. Родился в тридцать первом ("одногодка, ровесник, значит"), с пятнадцати лет среди активистов оппи, профессиональный бунтовщик, бомбист, каких свет еще не видывал, с детства возился с разными "адскими машинками", результат – изуродованная рука и принятый среди нелегалов для него псевдоним: Детонатор. Наибольшей популярностью пользуется среди русокосых домохозяек и гимназистов от девяти до пятнадцати. По собственному емкому определению является "человеком дела", потому статей в "Истину" и "Волю" не пишет и о запрещенной в Великороссии прессе отзывается пренебрежительно. Убеждения – причудливая смесь из идей левых утопистов, правых анархистов и технократов-центристов. Считается отцом-основателем так называемого Движения Черни. На счету – три плотных отсидки и два громких побега. В общем, весьма и весьма примечательная личность.

– Дальше – больше, брат Михаил,- с непонятным значением в голосе заявил Николаевич.- Скоро вообще об удобствах забыть придется. А если и будем вспоминать, то с ностальгией: и этот вагон, и эти наручники.

– Сколько вам дали?- поинтересовался Сергеевич.

– По полной,- с темным весельем отвечал Николаевич.- Дюжину каторжных и обширное поражение в правах. Могли бы, дали бы больше, но руки у них пока коротки!

Михаил Сергеевич все не понимал, к чему клонит, на что намекает его визави. А поезд шел. Вагон покачивался, стучали на стыках колеса. Иногда паровоз давал гудок, заглушая тем на мгновение все звуки.

– Я давно не был в Москве,- пожаловался Сергеевич собеседнику.- Я обнаружил, что очень многое изменилось. Но цельную картину представить себе затрудняюсь. Не могли бы вы, брат Борис…

– Оно и понятно,- не дослушав, кивнул Николаевич.- Разве из Берлина что разглядишь, будь даже семи пядей во лбу? А дела наши, брат Михаил, плохи, хуже некуда – вот такая картина. Перед выбором стоим, куда дальше: то ли быть единой и неделимой Великороссии, то ли не быть единой и неделимой,- и снова послышалась Сергеевичу в его голосе скрытая издевка.- Можем, правда, себя успокоить. Не одни мы перед выбором: и Великобритании подошла пора над тем же самым призадуматься.

– Сепаратизм?- удивился Михаил Сергеевич.- Неужели сепаратизм набрал такую силу? Неужели можно говорить об этом всерьез?