Двенадцать стульев - Илья Ильф

Илья Ильф, Евгений Петров

ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ

Посвящается Валентину Петровичу Катаеву

Предисловие

Первый роман Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Двенадцать стульев» вышел в свет в 1927 году. Через четыре года был опубликован «Золотой теленок». Отошло в прошлое многое из того, что осмеяно в этих романах, канули в небытие некоторые из выведенных в них типов, но самые книги Ильфа и Петрова не устарели и не утратили своей силы и прелести. Пользуясь критической терминологией, о них можно сказать, что они прошли проверку временем, а говоря проще — их по-прежнему читают и любят.

Чтобы любить эти книги, у читателей есть достаточно оснований. Прежде всего они написаны людьми, любившими все то, что мы любим, и ненавидевшими все, что мы ненавидим, людьми, глубоко верившими в победу светлого и разумного мира социализма над уродливым и дряхлым миром капитализма. Кроме того, это книги талантливые и, наконец, очень смешные.

Илья Ильф и Евгений Петров писали свой первый роман, засиживаясь по вечерам в редакции газеты «Гудок», где они работали в те годы в качестве литературных сотрудников в отделе читательских писем, рабкоровских заметок и фельетонов. Их литературный путь от построенных на безбрежном рабкоровском материале сатирических заметок в «Гудке» к «Двенадцати стульям» и «Золотому теленку» и от этих романов к сотрудничеству в «Правде» в качестве авторов десятков фельетонов, блестящих по форме и полновесных по силе наносимых ими ударов, — путь естественный, целеустремленный. Что бы ни писали Ильф и Петров, вся сила их сатирического дарования была отдана борьбе с пережитками прошлого, борьбе с миром тупости, косности и стяжания.

Чтобы написать такие романы, как «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», нужно было обладать большим журналистским опытом и хранить в памяти тысячи встреч, связанных с самой разносторонней и кропотливой из всех редакционных работ — с обработкой приходящих в редакцию писем. Содержание романов Ильфа и Петрова не оставляет сомнений относительно того, чем была продиктована для авторов внутренняя необходимость их создания. Рабкоровские письма и заметки, жалобы читателей, приходившие с редакционной почтой, обличали все злое, нелепое, старорежимное, мещанское, пошлое и тупое, чего еще предостаточно было в ту пору в окружающей жизни. За фактами стояли живые носители зла с именами и фамилиями — и откровенно ненавидящие советский строй «бывшие люди», и пытающиеся пролезть в новый мир буржуазные прохвосты, и всякого рода чинодралы, бюрократы и перерожденцы. Прямые и частые столкновения со всей этой нечистью, вероятно, и побудили Ильфа и Петрова попробовать свои силы в большой литературе и выразить свои чувства и мысли не в коротких газетных заметках, а основательно, со вкусом и, главное, с размахом. Эта потребность, думается, появилась у авторов прежде, чем им пришел на ум сюжет их первого романа, сюжет, о правомерности которого немало спорили в критике.

Сюжет «Двенадцати стульев», конечно, не бесспорен хотя бы уж потому, что он традиционен и весьма условен. Но авторы нисколько и не стремились эту условность скрыть. История двух жуликов, которые рыщут по стране в погоне за брильянтами, зашитыми старорежимной дамой в обивку стула, была удобна прежде всего потому, что она позволяла авторам непринужденно и естественно переходить от одной встречи к другой и от другой к третьей, почти в каждой из них острым сатирическим пером расправляясь с проявлениями старого быта. Если бы роман писался просто для того, чтобы поведать читателю историю погони за брильянтами, а находка их двумя проходимцами представляла бы собой счастливый конец, такая книга вряд ли пережила бы в памяти читателей год своего появления в свет. Но сюжет в «Двенадцати стульях», при всем его остроумии и тщательной разработанности, всего лишь нить, скрепляющая сатирические эпизоды, составляющие подлинную суть книги. Если же говорить о счастливом конце, то как нам ни интересно узнать, чем завершатся поиски Бендера и Воробьянинова, однако финал, при котором брильянты мадам Петуховой попали бы в их руки, воспринимался бы нами не как счастливый, а скорее как несчастный. И наоборот, когда потерявший человеческое подобие, перерезавший горла своему компаньону, бывший предводитель дворянства Воробьянинов приходит к новому рабочему клубу и узнает, что клуб построен на найденные стариком сторожем брильянты, этот безусловно несчастный для обоих героев романа конец ощущается читателями как счастливый, как закономерный и даже как символический.

Действие «Двенадцати стульев» развертывается в том же 1927 году, в котором был написан роман. В богатой коллекции отрицательных типов, выведенных в нем, можно найти персонажей с особенно отчетливой печатью того времени. Но рядом с ними есть и такие, которые дожили до наших дней, весьма мало изменившись и самым фактом своего существования подтверждая, что пережитки капитализма не так-то легко победить.

К первой категории принадлежат деятели «Меча и орала» — начиная со злобствующего пустозвона и бездельника Полесова и кончая председателем «Одесской бубличной артели» нэпманом Кислярским, готовым пожертвовать немалую сумму на дело реставрации капитализма и тут же, при первой опасности разоблачения, донести на всех своих соратников по организованному Бендором «Союзу меча и орала». К галерее этих типов примыкает и бывший чиновник канцелярии градоначальства Коробейников, сохраняющий у себя на дому копии ордеров на реквизированную в начале революции мебель в ожидании дня, когда господа вернутся и за соответствующую мзду получат у нега сведения о том, где обретается их обстановка. К этим же типам принадлежит, разумеется, и сам Воробьянинов, живущий надеждой прокутить тещины брильянты в незабвенных для него с дореволюционного времени заграничных кабаках и домах терпимости.

Конечно, современный читатель, в особенности молодой, даже порывшись в памяти, не найдет в ней ни архивариуса, надеющегося при реставрации выгодно сбыть ордера на реквизированную мебель, ни нэпмана, жертвующего на эту реставрацию триста рублей. Эти типы, связанные в нашем представлении больше всего с первым десятилетием после революции, однако, написаны в романе с такой злостью, с такой насмешкой над старым миром, что и сейчас невольно протягиваешь нити от этих людишек из романа «Двенадцать стульев» к каким-нибудь выжившим из ума керенским, все еще свершающим турне по европам и америкам и разглагольствующим о том, как все было бы хорошо, если бы после февральской революции не последовало Октябрьской. Вспоминаются и зловещие фаюнины и кокорышкины, с такой силой изображенные в леоновском «Нашествии», — жалкие и злобные последыши, которые в период фашистской оккупации зашевелились кое-где по нашим градам и весям в обликах полицаев и бургомистров. Выведенные в «Двенадцати стульях», все эти типы тогда, в 1927 году, имевшие своих многочисленных и реальных прототипов в жизни, смешны в своем бессилии и отвратительны в своих упованиях. Благодаря меткости нанесенного авторами удара и сейчас, став тенями прошлого, эти фигуры не потеряли своего интереса для читателей.

Есть в романе и другая галерея типов. Это «людоедка» Эллочка с ее птичьим лексиконом из тридцати слов, с ее фантастической, смехотворной манией следовать модам американских миллионерш и с ее вполне практической людоедской хваткой в области выколачивания денег из своих ближних. Это застенчивый «голубой воришка» Альхен, маленький жестокий хапуга, присосавшийся к органам собеса и обкрадывающий беспомощных старушек во имя прокормления своего обширного семейства сытых бездельников; это «молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом», поэт-халтурщик Никифор Трубецкой-Ляпис, с его неизменными стихами о Гавриле, который был и хлебопеком, и лесорубом, и почтальоном, и охотником — в зависимости от того, в какой отраслевой журнал предлагалась очередная «Гаврилиада». Сколько ни трудились потом авторы литературных пародий, пожалуй, никто после Ильфа и Петрова так зло и смешно не изобличил позор литературной халтуры и приспособленчества.

То же можно сказать и о страницах романа, живописующих постановку гоголевской «Женитьбы» в театре «Колумб». Здесь авторы не вывели типов, подобных Ляпису, но это не помешало им с великолепной меткостью высмеять трюкачество и формализм в театральном искусстве, которые одно время пытались с большим шумом и треском выдавать себя за нечто передовое и ультра-р-р-революционное.

Но все это не исчерпывает содержания романа. Оно значительно шире. Даже в эпизодах, где преобладает юмор в чистом виде, разбросаны резкие сатирические штрихи. Вспомним хотя бы описание бесконечных речей о международном положении, которые па открытии трамвая в Старгороде произносят люди, хорошо потрудившиеся, но в силу нелепой инерции портящие длинными речами заслуженный праздник и себе и другим. Или эпизод взимания Бендером платы за обозрение Пролома в Пятигорске — жульническое предприятие, успех которого психологически основан на том, что экскурсанты привыкли к нелепой деляческой системе взимания городскими властями платы за осмотр чего угодно и где угодно, Сатирические картины преобладают в романе, но нет нужны грешить против истины, представляя дело так, что «Двенадцать стульев» — сатирический роман в чистом виде. Рядом с главами и эпизодами сатирическими, и притом всегда смешными, в нем есть главы, не содержащие в себе элементов сатиры. Напрасно было бы искать их, скажем, в такой главе, как «Междупланетный шахматный конгресс», или в обрисовке характера Авессалома Изнуренкова. В романе много молодого, задорного, брызжущего через край юмора. В иных местах этот по-марк-твеновски здоровый и щедрый юмор доходит до преувеличений, стоящих на грани вероятного. Однако за редкими исключениями авторам почти никогда не изменяет чувство меры, и их разноплановый, пестрый роман во всем его сложном переплетении сатирических и комических элементов остается произведением цельным, написанным единым почерком и единым дыханием.