Зверь торжествующий - Пьер Мак-Орлан

Пьер Мак-Орлан

Зверь торжествующий

Повесть

Ролану Доржелесу, писателю и преданному другу, с любовью

Вступительная статья

Итак, великосвинская революция свершилась. Миром теперь правят скоты. Взбунтовавшиеся барашки и ученые хряки перестраивают общество на свой лад и вовсю заботятся о просвещении и сплочении четвероногих…

Узнаете? Ну, разумеется! Кто же не читал «Скотный двор» Джорджа Оруэлла — книгу, в девяностые годы ставшую у нас почти культовой!

Но… это не Оруэлл. «Зверь торжествующий» Пьера Мак-Орлана — поразительно (а подчас подозрительно) напоминающий оруэлловскую притчу о восстании животных на сельской ферме, — написан за четверть века до нее, в 1919-м. И это — тоже притча, почти басня. Мак-Орлан облекает политическую антиутопию в одежды забавной и мрачноватой фантастической аллегории о том, как люди утратили господствующее положение в мире, уступив его домашним животным и превратившись в их рабов.

В 1919 году Пьер Мак-Орлан (его настоящее имя Пьер Дюмарше) — ветеран Первой мировой. Он успел пожить среди богемы, и поголодать, и побродяжничать. Ему уже тридцать семь, за плечами немалый жизненный опыт. А вот как писатель он еще очень молод. До войны он вообще собирался стать художником: живя на Монмартре, кормился тем, что публиковал в журнале юмористические рисунки… пока издатель не сказал ему со всей прямотой, что рисунки-то никуда не годятся, а вот подписи под ними великолепные, и что писать у него получается лучше, чем рисовать. Так неудачливый карикатурист превратился в писателя, которому суждена будет мировая слава. «Зверь торжествующий» — это еще ранний Мак-Орлан; уже не «проба пера», но еще явные «поиски себя», своей манеры и своих тем; однако в нем уже виден и Мак-Орлан зрелый, с его неподражаемой иронией, гротескным реализмом и неуемным воображением. А самое главное — это уже в полной мере та самая «социальная фантастика», которая позднее станет визитной карточкой Мак-Орлана во всей литературе прошлого столетия. Еще немного — и появятся романы, прославившие его имя на всю Европу: «Ночная Маргарита» (1925), «Набережная туманов» (1927), «Бандера» (1931) и множество других.

Так что к 1944-му, когда был написан «Скотный двор», он уже не только весьма плодовит, но и знаменит. И едва ли Джордж Оруэлл — блестящий эссеист и придирчивый книжный рецензент, к тому же смолоду проявлявший интерес к антиутопии, — ничего не слышал о повести «Зверь торжествующий»…

Не будем поддаваться искушению и обвинять великого британца в плагиате — тем более что по сравнению с оруэлловским подробным текстом маленькая повесть-шутка Мак-Орлана действительно выглядит весьма конспективно. Проследить взаимные влияния и подыскать объяснения совпадениям — дело специалистов-литературоведов. Нельзя не сказать о другом — об общих литературных корнях обоих произведений. Тут не только любимый Оруэллом Свифт с его «Гулливером», но и французские философские сказки Просвещения, и наделавший много шума еще в предвоенные годы «Остров пингвинов» Анатоля Франса. Нельзя забывать и о теме «иронического апокалипсиса», сыгравшей важную роль как во всей литературе расцветающего европейского модернизма, так и в формировании жанра антиутопии.

Но у двух повестей, столь похожих, есть и важное смысловое различие. Оруэлл — в молодости один из истинных донкихотов левого движения — к зрелости в нем серьезно разочаровывается, и его «царство скотов» — прежде всего сталинский тоталитаризм. У Мак-Орлана совсем иное. К началу писательской карьеры он не понаслышке знал, что значит быть «пушечным мясом», и его пафос — прежде всего антивоенный (не случайно повесть посвящена Ролану Доржелесу — ближайшему другу монмартровской юности, тоже побывавшему на фронте) и отчасти антибуржуазный. Но и пацифизм писателя окрашен насмешливой мизантропией: «Бывает, что новое племя и спихнет с господствующих высот прежнее, но всегда остается белая кость и всегда остается чернь, и новые хозяева жизни делают так же и то же, что делали хозяева старые».

Дмитрий Савосин

Глава первая

Свинья изрекает, что ей подобает

Один-одинешенек средь бескрайних равнин, казалось, выделывавших коленца у него перед глазами, некий Робер Тухлид по прозвищу Гамбетта, поселянин местечка Мель-Годэн, шел по дороге к себе домой.

Был он потомственная пьянь-перепьянь, достойный отпрыск славного Тухлидова рода, в котором одних сживала со свету белая горячка, других — валил апоплексический удар. Робер Тухлид был заводилой всех пропойц Мель-Годэна. Он приумножал славу родных краев, развлекая парижан, выбиравшихся в воскресный денек на лоно природы, в благодатную глушь.

В тот день — а стоял уже конец июня — Робер был разгорячен спиртным, выпитым за счет тележных дел мастера Ренидьена. Он выпил столько крепчайшего сидра, сколько смог выжать из себя самогонный аппарат. Разомлевший от благодарности, он опустился на колени прямо на главной площади и пусть коснеющим языком, да вдохновенно вознес хвалу Господу.

— Ба-бладарю Бога, — провозгласил он, — ибо я молодец молодцом и не из тех, у кого душа в пятках. Будут тут мне еще бродяги всякие указывать, как жить и пить. Мне вот выпивка только на пользу, а Бога я благодарю за все про все.

Из-за каждой занавески глазела на него ехидная рожа: чего еще выкинет нализавшийся Тухлид? Его брат Ригобер, нахохотавшись до коликов, уже собрал в отеле «Прогресс» охочую до новостей публику и изобразил сцену так точно, что все попадали со смеху.

Тухлид простоял на коленях ровно столько, сколько надо было, чтобы им налюбовалась вся округа; потом встал и, пошатываясь, побрел по дороге в Ля-Гренадьер, к себе домой. Меж двух приступов икоты он вдруг вспомнил, что должен был зарезать свинью. Пришлось наддать ходу, хоть ноги у него и заплетались, а свежевымощенная дорога на каждом шагу строила ему козни.

Пунцовый, весь взмокший от пота, он ввалился во двор под приветственный гвалт домашней птицы, подобру-поздорову разбежавшейся по углам. Супружница уже была наизготове. Сложенное на манер египетских пирамид, это существо было немногим изящнее дамбы. У нее были пламенно-рыжие волосы, за что в этих краях ее и прозвали «морковкой».

— Лодырь несчастный, — только и сказала она, узрев, в каком виде вернулся Робер. — Вот лодырь-то, где уж тебе свинью теперь резать.

— Давай сюда нож, и я ее кончу, — все твердил Робер писклявым голоском. — Щас я тебе ее кончу, только нож неси, заточим его — и делу конец.

И мадам Тухлид отправилась за свиньей, которая уже беспокойно шарила рылом под дверью свинарника.

Осужденную на смерть явно не прельщала уготованная ей судьбина. Ее визг пронзил чудное безмолвие, которым честь по чести полдничало солнце.

— Щас я тебе ее кончу, — твердил Гамбетта, красноречиво помахивая ножом.

Мадам Тухлид, ничуть не смягчившись, прижала хрюшку к стене. Робер склонился над чудовищной массой плоти, и нож сверкнул в воздухе, точно рыбка. Не удержав равновесия, крестьянин споткнулся, и лезвие даже не задело сонной артерии. Свинью он все-таки ранил — фонтанчиком брызнула кровь. Но вот что удивительно: сразу после неудачной операции раздался голос — нет, не Гамбетты и не мадам Тухлид, — и звучал он так уверенно и напористо, что не сразу и возразишь.

— Я молодец молодцом, — вещал голос, — и не из тех, у кого душа в пятках. Я еще всем покажу. Что ж это такое, у власти-то одни бездельники, а? Притворизм — это есть преступление, и если я пьян напился, то на свое добро. И нечего тут никому болтать.

Гамбетта переглянулся с женой. Свин же — ибо это именно свин изрекал столь смутьянские речи — продолжал монолог, подражая то боевитым интонациям мадам Тухлид, то болтовне ее мужа. Он так и сыпал анекдотами из семейного быта Тухлидов — конца-краю этому не было видно. Все, что только мог он услышать в хлеву, всплыло в его памяти, и коль скоро чудесный случай позволил свину высказать все, что он думал, он и высказал все сполна с болтливостью немого, внезапно обретшего дар речи.

Зато у супругов словно язык отнялся. Попробуй отделаться общими словами при виде такого дива дивного. Неясный страх боролся в Тухлиде с пьяным угаром.

Мадам Тухлид стремглав рванула к соседке, и так вот, слово за слово, новость дошла до отеля «Прогресс», куда, как в воронку, стекали все местные сплетни.

А в доме на косогоре Ля-Гренадьер у свина больше не текла кровь.

Оставшись наедине с Тухлидом, он продолжал болтать, и крестьянин уже заранее предвкушал, сколько приятных минут доставит ему этот совершенный и нескромный фонограф.

На другом конце деревни, в зарослях сирени и бузины, усыпанных жуками-бронзовками, притаился обветшалый с годами домишко, в котором жил прелюбопытнейший экспортный продукт. Нет, никакой не доктор Моро и не доктор Лерн[1] — а всего лишь хитрющий коротышка и премилый шутник по имени Пьер Ван Клаэс, а если по-приятельски, то просто мосье Пьер.