Уравнивание - Ричард Ловетт

Ричард Ловетт

Уравнивание

Сознание вернулось в хаосе красок, которые расплывались узорами, пульсировавшими в барабанных ритмах, настолько оглушительных, что, казалось, мир сотрясался. В ушах стоял непрерывный рев. Я понятия не имел, где нахожусь, мало того, едва соображал, кто же я на самом деле. Впрочем, тут не было ничего необычного. За последние двадцать лет я проходил через это столько раз, что почти привык. Но потом внезапно в мозгу словно щелкнуло, и все прояснилось. Зрение сфокусировалось, яркие краски поблекли, превратившись в приглушенную пастель потолка, барабанная дробь и рев отступили, стихнув до шепотка сердцебиения и мерного ритма дыхания. Я лежал на кушетке в кабинете уравнивателя.

Мне не следовало приходить в себя так быстро. Что-то, должно быть, пошло наперекосяк, прервав процедуру прежде, чем она набрала силу. Я попытался сесть, оглядеться, хотя бы перевести взгляд с потолка на стены, но не пустили фиксирующие ремни, опрокинув назад с такой силой, что я едва не потянул мышцу.

— Ну-ну! — упрекнул голос, донесшийся откуда-то справа. — Вы же не новичок в таких делах! Кому лучше вас знать, как опасно дергаться сразу же после уравнивания!

Хозяин голоса медленно вплыл в поле зрения. Лысеющий коротышка с небольшим брюшком, выряженный в лабораторный халат уравнивателя. Странно, в сон меня погрузил другой… И кабинет, как я теперь понял, оказался другим… Там, где раньше был книжный шкаф, теперь стояла вешалка. Там, где висела фотография, изображавшая солнечный закат в пустыне, красовался акварельный пейзаж с елями и заснеженными горами.

Я заснул в Кейптауне, в Южной Африке. А проснулся, судя по всему, на Западном побережье Северной Америки.

— Значит, все кончено? — выпалил я, удивленный столь быстрым возвращением голоса.

— Разумеется. Можете считать, что весь следующий год вы снова… Он справился со своими записями.

— …на беговой дорожке. Но сначала вам необходимо обрести чувство равновесия.

Он расстегнул ремни, которыми я был привязан к кушетке.

— Когда почувствуете, что готовы, можете сесть.

Я поднял руку, поднес к глазам, осторожно сжал пальцы в кулак, разогнул по одному. Что-то определенно было не так. Движения — плавные и естественные, без дрожи и судорожных подергиваний, как это обычно происходит в первые минуты, пока мозг приспосабливается к контролю за новым телом. Я снова согнул руку и машинально поскреб там, где чесалось. Неприятные ощущения сразу прекратились: я нашел «критическое место» с первой попытки.

Мне стало не по себе. И хотя вскакивать так рано — совсем уж глупая затея, все же не мешает узнать, что, в конце концов, происходит.

Я опасливо приподнялся на локте, потом свесил ноги на пол, искоса наблюдая за уравнивателем.

— Надо же, как вы быстро адаптируетесь, — заметил он. — Я просто поражаюсь, до чего лабильны спортсмены.

— Это все тренировки, — промямлил я. — Они учат слушать свое тело. Но…

Я осекся. Едва не выпалил: «Но не до такой же степени».

Это еще зачем? Откровенничать с ним?

Пытаясь двигаться заученной походкой (но вместо этого скользя с неописуемой легкостью), я приблизился к зеркалу, занимавшему целую стену.

— Хочу посмотреть, как я буду выглядеть весь этот год.

Фигура в зеркале была высокой, тонкой, я бы сказал, скелетообразной: типичный бегун на длинные дистанции. На нее уже успели напялить красно-белый спортивный костюм, и, к счастью, новое тело ничуть не напоминало предыдущее. Уравниватель оказался прав: перенос разума прошел успешно.

И все же что-то было неладно. Координация возвратилась чересчур быстро. Я чувствовал себя так, словно пробыл в этом теле не один день. Более того, оно выглядело знакомым. Хотя последние достижения в уравнивании сделали легкую атлетику безумно популярной — сущий рай для спортсменов, в котором большинство забегов кончается рывками перед финишем, — в мире всего несколько сотен настоящих бегунов, так что всегда есть вероятность узнать свое новое тело. В принципе, такого не должно быть, но, говорят, иногда случается.

За последние уравнивания я побывал в Южной Африке, Австралии, Японии, Кении и Финляндии. Где бы ни выступало это тело прежде, я не встречал его ни в одном из этих мест. По крайней мере, оно не использовалось никем, кто знал бы, что с ним следует делать.

Так где же я встречал его раньше?!

Но тут, сообразив, что вряд ли уместно перебирать столь антиэгалитарные[1] мысли в кабинете уравнивателя, я попытался выбросить крамолу из головы.

Ничего не получилось.

Словно собака, упорно грызущая кость, я возвращался к ней, сначала воскрешая недавние воспоминания и постепенно переходя к более тусклым. Густые курчавые волосы — очень характерная черта, но я не мог припомнить ничего подобного у своих предыдущих соперников. Я взбодрил память — и неожиданно кое-что стало проясняться. Это было абсурдно, нелепо и до того противоречило здравому смыслу, что я едва не отмахнулся от собственной идеи.

Правда, найти ей подтверждение оказалось легче легкого. Но для этого мне пришлось подождать, пока уравниватель выйдет из кабинета.

Чувствуя себя последним дураком, я нагнулся и задрал правую штанину спортивного костюма. Вот он… именно на том месте, где я его помнил: шрам, длиной почти в дюйм, уже побледневший от времени. Памятка давно прошедших лет, когда я налетел на садовую скамейку, играя в салочки в детском саду.

Я был поражен, оглушен и сбит с толку. Я разделся до трусов и принялся тщательно изучать свое тело. Кто-то — вернее, предыдущие владельцы — неплохо позаботился о нем. Мышцы тугие и накачанные. Ни унции лишнего жира. Шрамов прибавилось, но ни одного послеоперационного. Я помял пальцами щиколотку, которую несколько раз растягивал в детстве, и нашел ее в отличном состоянии. Хотя наверняка можно сказать только после хорошей тренировки.

И тут я вспомнил про уравнивателя. Мне следует признаться во всем и пройти процедуру заново.

Нужно позвать его. Произошла ошибка. Надо отказаться от этого тела.

Этого требует закон! Я с преувеличенной осторожностью стал натягивать на себя одежду. Я знал, как пользоваться этим телом, следовательно, получил незаконное преимущество. Я не заслужил его: и без того прошлый сезон для меня был успешным. Слишком успешным.

Но я продолжал одеваться.

Будь проклят общественный долг, мне нужно мое тело.

…Мне четырнадцать. Я стою в кабинете своего первого уравнивателя, одновременно нервничая, гордясь оказанной честью и сгорая от волнения. Теперь все дети подвергаются уравниванию в четырнадцать лет. Это обычная процедура, и поговаривают, что скоро допустимый возраст снизят до двенадцати.