Лесное чудо - Вадим Шефнер

Вадим Сергеевич Шефнер

Лесное чудо

В то лето мы поехали на дачу в Выселки – это километрах в сорока от Ленинграда. Бабушка сказала, что дешевле ничего уже и быть не может, а в пионерский лагерь отправлять нас не следует, там мы можем подпасть под дурное влияние. Есть слух, что там всех повально записывают в кружок безбожников и учат неподчинению родителям. И вот мать сняла комнату в Выселках, и мы все лето прожили в этой деревеньке. Да это даже не деревенька была, а просто разросшийся хутор. Стояло несколько избушек, разбросанных довольно далеко одна от другой, и от них сбегали к речке полоски полей. А по другую сторону деревни тянулась низина, поросшая ольшаником, и уж потом местность повышалась и начинался густой смешанный лес.

Мать работала и приезжать часто не могла. Мы с братом Володькой жили здесь под присмотром бабушки.

Соседнюю комнату снимал жилец-зимогор Ерикей Константинович, человек таинственный. Хозяйка, вдова-молочница Аннушка, со своей приемной дочкой Эльвирой размещалась на лето в пристройке возле коровника. У Аннушки была ингерманландская фамилия – певучая и красивая, но такая длинная, что мы с Володькой целиком запомнить ее не могли, разделили на две части.

Володька, как старший, запомнил первую, более длинную часть, а я – вторую. Аннушка была добрая, она поила нас молоком сверх договоренной нормы и позволяла рвать в саду красную смородину – ешь, сколько в душу влезет. А Эльвира была подвижная, быстрая, но неприступная; она на нас с Володькой и внимания не обращала. Она была намного старше нас и уже готовилась к конфирмации. Кроме того, Эльвира была красавицей.

Даже я, мальчишка, понимал это.

Когда она пробегала мимо меня, то все менялось, все вокруг становилось по-другому. И даже когда она скрывалась из виду, свернув в свою пристройку, все не сразу становилось по-прежнему. Но потом я сразу забывал о ней. Я не был влюблен в нее, у меня были свои интересы.

Володьке же Эльвира нравилась. Она для него существовала не только тогда, когда проходила мимо, но и тогда, когда он ее не видел, – например, когда мы шлялись по ольшанику или загорали около речки. А если мы сидели около избы па приступочке и Эльвира оказывалась рядом, то Володька вдруг заводил со мною, будто с равным, умные разговоры, – ясно, что не для меня.

– Ты помнишь, как в прошлом году во время наводнения быстро прибывала вода у нас на Васильевском острове, – проникновенно и излишне громко говорил ои мне, – я был буквально потрясен этим страшным зрелищем природы и невольно шептал про себя бессмертные строки Пушкина…

Мне было неловко за него, и я мычал в ответ что-то неопределенное: да, мол, что-то такое помню. Не мог же я напомнить ему при Эльвире, что никаких бессмертных строк он не шептал во время наводнения, а успел сделать палочку с гвоздиком на конце и вылавливал яблоки, что плыли из частного магазина Божикова. Скажи я ему об этом при Эльвире, – он бы прямо с ума сошел от злости.

Но Эльвире-то было все равно. Она на него и внимания не обращала. А ему казалось, что раз он все время о ней думает, то и она должна хоть немножко да интересоваться им.

– Эльвира не спрашивала тебя, сколько мне лет? – обратился он однажды ко мне.

– Нет, – ответил я. – Она вообще о тебе ничего но спрашивала. Почему она должна спрашивать?

– А почему бы и не спросить?… Но если спросит, то имей в виду, что мне пятнадцать лет.

– Мне одиннадцать, а ты на два года меня старше… – начал я.

– Ну и что ж! Важно умственное развитие, а по умственному развитию я старше тебя даже больше, чем на четыре года. И по физическому – тоже. Так что тебе и врать не придется, если она спросит. Ну так сколько мне лет?

– Черт с тобой, пятнадцать, – ответил я, боясь главным образом его физического развития. Случалось, он меня поколачивал.

Но ни о чем Эльвира меня не спрашивала.

А Володька ходил грустный, аккуратный. Он по утрам теперь причесывался и чистил щеткой сандалии. Эта щетка была старая, от черных ботинок, и сандалии тоже потемнели. Но они блестели.

От грусти Володька потолстел: ел он, как прежде, но двигался теперь мало, далеко от дома не отходил, на речку купаться не бегал. Он надоел бабушке, и она все гнала его гулять и понять не могла, что с ним. Я же знал, что с ним, но не мог понять, зачем это ему.

Когда Эльвира проходила мимо нас, спеша в свою пристройку, я тоже глазел на нее. Она была на земле как у себя дома, – как кусты смородины, как трава, как небо над головой. Но только она была красивее всего этого, и, когда она исчезала в своей хибарке, от нее оставался в природе след – будто на воде от белой моторной лодки, скрывшейся за поворотом реки. Потом все становилось по-прежнему, и я забывал ее.

А вот Володька продолжал думать о ней – это было видно по нему. И я не мог понять, зачем ему это. Я тоже умел думать, но я думал в это время о простых вещах.

Когда шел купаться, то думал в это время, как хорошо мне будет купаться, а потом я еще буду загорать – и это тоже хорошо. А когда я после купания лежал на бережку, то думал о том, что сегодня на сладкое бабушка готовит компот и что, когда я съем свою порцию, я буду разбивать косточки от урюка и лакомиться зернышками; для этого дела у меня специальный камень, он припрятан под крыльцом.

Очень редко, когда я был совсем один, когда мне никто не мешал и когда делать было совсем нечего, я начинал размышлять о том, чего нет. В таких случаях я всегда думал о велосипеде. Я знал, что живем мы бедно и велосипеда у меня не будет, пока не вырасту и не стану сам зарабатывать. Но до той поры было еще очень далеко, и поэтому я иногда выдумывал себе велосипед – будто он у меня есть. Я его не покупал, не крал – просто он откуда-то сам появлялся. Если зайти сейчас за угол избы, то там он и стоит. Новенький, с никелированными щитками, фирмы «Латвело», взрослый мужской велосипед; надо подойти к нему и до предела опустить седло, чтобы ноги доставали до педалей, – и езжай куда хочешь. Я на цыпочках шел за угол – вдруг он там на самом деле стоит. Но нет, ничего там не было. И тогда я снова начинал думать только о том, что есть на самом деле, и брел на речку купаться. Речка была мутная: где-то там выше по течению стояла на берегу бумажная фабрика, и отработанная вода шла в эту речку. Рыбы здесь не водилось, но для купания чистота воды не имела значения. Даже наоборот – плавать в такой непрозрачной, белесой воде было интереснее: самые мелкие места казались глубокими и таинственными. И когда я плыл над этой неведомой глубиной, мне иногда чудилось, что это уже было когда-то, может быть, наяву, а может быть, и во сне. И мне становилось жалко Володьку, который теперь не ходит на речку, а все торчит около дома.

А Володька так и околачивался все около дома, точно это могло ему в чем-то помочь. Однажды он даже сунул мне в руку записку – маленькую бумажку, сложенную, как пакетик для порошка. «Передать лично Э.» – вот какая была на ней надпись. Я отнес записку Эльвире в пристройку, она прочла и сказала: «Пусть твой брат не пишет больше таких глупых записок, а то я вашей бабушке скажу». Об этом я доложил Володьке. Он очень обиделся и обозвал меня обормотом, который ничего не умеет сделать с умом. Но на другой день он сам же завел со мной разговор.

– Вот, предположим, одному человеку нравится одна девушка, но она старше его, и он ей не нравится. Вот если бы ты был этим одним человеком, то что бы ты делал?

– Ну, не знаю, – ответил я, польщенный таким вопросом. – Может, я не стал бы на нее внимание обращать – так ей и надо. А может быть, я отличился бы чем-нибудь, сделал бы что-нибудь там удивительное, вроде как в сказке, и она сразу бы влюбилась в меня до безумия.

– Что значит «удивительное», что значит «как в сказке»? – сердито спросил Володька.

– Не знаю, сразу не придумать, но только я бы сделал что-нибудь удивительное. Купил бы, например, велосипед – и на крыльцо поставил незаметно. Она бы удивилась, заохала, а я бы спокойно сказал: «Вот здесь ничего не было, а я захотел – и велосипед появился».

– Так кому велосипед-то? – буркнул Володька. – Тебя не поймешь.

– Велосипед – мне. Он мужской.

– Боже, какой ты еще дурак! – отплюнулся Володька. – Мне даже страшно – неужели и я в твои годы таким же был?

– Ты и сейчас не больно умный, – огрызнулся я. – Я к тебе с вопросами не лезу, а ты ко мне лезешь.

А он, хоть и дураком меня обозвал, стал после этого разговора как-то живее. Стал в лес ходить, стал из дому пропадать – только без меня. Один раз ушел с утра и вернулся поздно-поздно. Бабушка сказала ему, что так нельзя, что он ударяется из одной крайности в другую.

А он сказал, что тренируется в дальней ходьбе. Каждый умный человек должен развивать свои ножные мускулы.

Однажды он напомнил мне, что давненько не были мы на нашей табачной плантации, – надо бы побывать там. И мы пошли в ольшаник, в самый конец низинки.

Там на полянке у нас были разложены для просушки срезанные ветки ольхи. Это был наш табак. В затяжку мы тогда еще не курили, так что нам было все равно, чем дымить. Мы свертывали из газетной бумаги большие козьи ножки, растирали между ладонями бурые высохшие листья – и закуривали. На этот раз наш тaбак часто загорался вместе с бумагой, и приходилось слюнить пальцы и гасить огонь: мы давно здесь не были, и листья очень уж пересохли.