Афродита у власти. Царствование Елизаветы Петровны - Евгений Анисимов

Язык этого театра был так же привычен зрителям времен Елизаветы, как нам — язык нашего театра. Не странный неестественный шаг актеров, не несуразные шептания в перевязь увлекали зрителей. Их, людей XVIII века, как и во все времена, манило волшебство театрального действия. «Вон стонут балконы и перила театров, — писал Гоголь в 1842 году о театре своего времени, — все потряслось сверху донизу, все превратилось в одно чувство, в один миг, в одного человека, и все люди встретились, как братья, в одном душевном движенье». Так это было через сто лет после Елизаветы, так будет сто лет спустя после нас: не все ли равно, как изображается горе, если весь зал замер и плачет, ибо видит, что оно подлинное!

К этому времени Шекспир уже был хорошо известен в Европе, хотя отношение к нему оставалось противоречивым. Его очевидный, признанный драматургический гений входил в противоречие с нормами тогдашнего классического театра. Вольтер — тогдашний властитель умов и законодатель эстетических норм — писал о великом английском драматурге: «Читая его, кажется, будто это сочинение есть плод воображения дикого пьяницы. Но среди этих грубых неправильностей, делающих даже и теперь английскую драматическую литературу столь нелепой и первобытной, в „Гамлете“ встречаются, вследствие еще большей странности, самые возвышенные черты, достойные самых великих гениев». В том же стиле выразился и Александр Сумароков: «Шекеспир, аглинский трагик и комик, в котором и очень худова и чрезвычайно хорошева очень много».

Неудивительно, что «Гамлет» Шекспира из-за его «неправильностей» был до неузнаваемости переделан при переводе на французский язык, а потом и Сумароковым — при подготовке его для русского зрителя. По Сумарокову финал пьесы — иллюстрация «правильного» классического спектакля: мятежный принц свергает Клавдия, женится на вполне здоровой Офелии и становится датским королем. Но все же великий монолог «Быть или не быть?» («Что делать мне теперь? Не знаю что зачать?» — так Сумароков перевел его начало) сохранился и, как пишут современники, очень волновал зрителей XVIII века. Голос Волкова будил в зрителях глубокие и сильные чувства:

Но если бы в бедах здесь жизнь была вечна,Кто б не хотел иметь сего покойна сна?И кто бы мог снести злощастия гоненье,Болезни, нищету и сильных нападенье,Неправосудие бессовестных судей,Грабеж, обиды, гнев, неверности друзей,Влиянный яд в сердца великих льсти устами?Когда б мы жили в век и скорбь жила б в век с нами —Во обстоятельствах таких нам смерть нужна.Но ах! во всех бедах еще страшна она.Каким ты, естество, суровствам подчиненно!

Отверсть ли гроба дверь, и бедства окончати?Или во свете сим еще претерпевати?Когда умру, засну… Засну и буду спать;Но что за сны сия ночь будет представлять!Умреть… и внити в гроб — спокойствие прелестно,Но что последует сну сладку? — Неизвестно.Мы знаем, что сулит нам щедро божествоНадежда есть, дух бодр, но слабо естество!

При Елизавете на русской сцене начали ставить отечественные пьесы на местные сюжеты. Первым русским драматургом считался Александр Сумароков, а его пьесы на древнерусские сюжеты «Хорев» (1747 год) и «Синав и Трувор» (1750 год) были необычайно популярны. Тогда, в середине XVIII века, закладывались основы великой русской драматургии, у которой все еще было впереди — и «Недоросль», и «Горе от ума», и «Ревизор», и «Гроза», и «Чайка»! Сумароков стоял у истоков этого культурного явления.

Он не был так прост, как его порой изображают. При всей скандальности своего характера, при неумении достойно вести себя, кажущейся недалекости ума, безмерном, но вечно уязвленном честолюбии Сумароков, как каждый великий драматург, имел в себе некое особое «устройство» ума, чувства, сердца, фантазии, с помощью которого он улавливал незаметные иному «дуновения» общественного мнения и переплавлял их в явления искусства, волновавшие всех и формировавшие мир русского человека. Как справедливо писал литературовед Г. А. Гуковский, благодаря пьесам Сумарокова усилился процесс формирования дворянского мировоззрения, представлений дворянина о своем месте в мире. В пьесах Сумарокова звучали идеи служения Отечеству, проповедовались высокие гражданские чувства. Дворянам елизаветинской поры Сумароков давал образец поведения в реальной жизни, причем подходил к той опасной черте, которую подданному самодержицы преступать было нельзя — он пытался учить царей!

Иначе нельзя истолковать значение диалога Полония и Гертруды из сумароковского «Гамлета». Кстати, этого диалога и в помине не было у Шекспира:

П о л о н и й:Кому прощать царя? Народ в его руках,Он — бог, не человек в подверженных странах.Когда кому дана порфира и корона,Тому вся власть, и нет ему закона.

Здесь мы видим, в сущности, сжато выраженную генеральную идею русского самодержавия, чья неограниченная воля и признается единственным законом. На эту сентенцию подруга Полония, мыслящего о своей власти, как Петр Великий, резонно отвечает:

Г е р т р у д а:Не сим есть праведных наполнен ум царей:Царь мудрый есть пример всей области своей.Он правду паче всех подвластных наблюдаетИ все свои на ней уставы созидает,То помня завсегда, что краток смертных век,Что он в величестве такой же человек…

Зная политическую культуру того времени, нельзя не подивиться смелости драматурга, а прочитав нижеследующие советы властителю из «Синава и Трувора», — и отчаянному политическому нахальству пиита:

От скверных льстивых уст ты уши отвращайИ в утеснении невинных защищай,Храни незлобие, людей чти в чести твердых,От трона удаляй людей немилосердныхИ огради ево людьми таких сердец,Какие показал, имея, твой отец.

А как смеялись зрители над героями комедий Сумарокова, первого российского комедиографа, — смеялась императрица в своей золоченой ложе, знать в партере, простолюдины на галерке! Всё было так узнаваемо и смешно:

Представь бездушнова подьячего в приказе,Судью, что не поймет, что писано в указе,Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,Что целый мыслит век о красоте волос,Который родился, как мнит он, для амуру,Чтоб где-нибудь склонить к себе такую ж дуру.Представь латынщика на диспуте ево,Который не соврет без «ерго» ничево;Представь мне гордова, раздута как лягушку,Скупова, что готов в удавку за полушку,Представь картежника, который снявши крест,Кричит из-за руки, с фигурой сидя, «рест!».

Так Сумароков формулировал свое кредо драматурга — бичевателя общественных пороков. А что же Елизавета? Как она относилась к поучениям пиита? Прекрасно относилась! Елизавета слушала всё это, аплодировала, хвалила и… ничего! Грозные сентенции и неприкрытые советы-рекомендации императрице, как управлять и кем себя окружать, летели мимо ее ушей. Она бы страшно удивилась, если бы ей сказали, что эти воззвания Сумарокова обращены к ней. Императрица, всегда подозрительная, когда шла речь о ее власти, была искренне убеждена, что она достойная преемница своего великого отца, Матерь своего народа, благодетельница и прекрасная властительница — и потому эти сумароковские намеки к ней не относятся.

Елизаветинское время стало временем подъема не только национального театра, но и всей русской культуры, национального самосознания. Воодушевляющая мысль о том, что благодаря реформам Петра Великого, а также бесценным дарам Просвещения Россия разорвала «путы варварства», вошла в единую дружную семью просвещенных народов, владела в равной степени и бывшим поморским крестьянином Ломоносовым, и столбовым дворянином Иваном Шуваловым, и множеством других русских людей.

Ключевую роль в истории русской культуры середины XVIII века сыграл Иван Шувалов. Он стал не только щедрым меценатом, но и идеологом Просвещения в русской редакции. Он был убежден в абсолютной ценности Просвещения для своей страны. В послании к французскому философу Гельвецию Иван Шувалов писал, что в России «мало своих искусных людей, или почти никого нет, чему не склонность и понятие людей, но худое смотрение в премудрых учреждениях виноваты». Это было главное — нужны были учреждения, несущие людям благо, свет, культуру. Идея «премудрых учреждений» подразумевала не только определенные культурные принципы и навыки, но и центры культуры и просвещения, учебные заведения. В создании их Шувалов видел свой долг просвещенного россиянина.