Адольф Гитлер. Легенда. Миф. Действительность - Вернер Мазер

У Шварца был большой голубой носовой платок, который он доставал из-под подкладки пиджака. Он был такой грязный, что прямо хрустел, когда он его разворачивал. Однажды он забыл его в классе. Когда он стоял с другими учителями, я подошел к нему, держа платок кончиками пальцев за уголок: "Прошу вас, господин профессор, вы забыли платок". Он взял его и просверлил меня взглядом насквозь. Класс ликовал! В этот момент подошел профессор Хюбер. "Послушайте, Гитлер, в следующий раз, когда будете нести платок, несите его как-нибудь по-другому!" Я ответил: "По-другому я не мог его принести, господин профессор…"»

На Штайн-штрассе у него (Шварца. — Прим. автора) жила родственница, у которой был магазин… Мы заходили к ней и спрашивали самые немыслимые вещи вроде дамских панталон и всего такого прочего. У нее этого не было. Мы начинали кричать: "Какая отсталость! Ничего нельзя купить!" На Пасху нам нужно было идти к исповеди. А перед этим нам устроили репетицию. Нас это развеселило. Вся исповедь состояла в том, что каждый подготовил себе громадный список грехов. Самые невероятные истории, на которые только способен последний сорванец. Во время перемены я написал на доске: "Всем списать!" А дальше шло такое, на что ни один тринадцатилетний ученик просто не способен. Пока я писал, раздался свист (мы поставили одного сторожить). Я развернул доску и пулей полетел на место… На следующий день была пасхальная исповедь. Прошли каникулы, все и забыли об этом. И тут кому-то что-то надо было написать на доске, он подошел, развернул ее, а там: "Я противоестественным способом…" Учитель читает и меняется в лице: "Я знаю этот почерк! Это не вы, случайно, Гитлер? Что это такое?" "Это пример исследования собственной совести, такое задание нам дал профессор Шварц". "Слушайте, держите свои примеры при себе, а то я вот посажу вас, например, под замок!" Я часто зарекался сдерживать себя, но каждый раз мне это не удавалось. Чего я терпеть не мог, так это вранья. Я до сих пор вспоминаю его длинный нос. Меня это настолько выводило из себя, что я срывался и опять что-то отмачивал. Когда мать заходила в школу, он кидался к ней и объяснял, что я пропащий. "Ах ты, несчастный", — говорил он мне. "Простите, господин профессор, я вовсе не несчастный". "Ты еще узнаешь на том свете!" "Простите, господин профессор, есть один ученый, который сомневается, что есть тот свет". "Может быть, ты, наконец…" "Извините, господин профессор, вы только что назвали меня на «ты»!" "Вы не попадете на небеса!" "А что, если я получу отпущение грехов?" Я тогда очень любил ходить в церковь, бессознательно, из любви к архитектуре, наверное. Кто-то ему, видимо, рассказал об этом. Он просто представить себе не мог, что я там делаю, и заподозрил какую-то пакость. А я ходил туда от чистого сердца. Однажды я выхожу, а передо мной стоит Шварц. Он сказал мне: "Я уже считал тебя совсем пропащим, сын мой, но это не так". Это было как раз в то время, когда мне ни к чему было нарываться, потому что аттестат был на носу, и я не стал возражать…

В пятнадцать лет… я начал диктовать своей сестре театральную пьесу. В Линце было "Общество отлученных от стола и постели": разводиться в Австрии было запрещено. Общество проводило собрания в знак протеста против этого варварства. Общественные сборища были запрещены. Разрешались только закрытые собрания в соответствии со вторым параграфом, а это значило, что в них могут участвовать только члены. Я зашел туда, выписал себе на входе членский билет, послушал, и меня охватило негодование. Оратор рассказывал про мужчин, которые были закоренелыми подлецами и от которых женщины по закону не имели права уйти. Я решил, что народ должен узнать об этом! Мой почерк прочитать было невозможно, поэтому я ходил взад-вперед по комнате и диктовал своей сестре. Там было множество сцен, которые я разукрашивал своей фантазией.

"Послушай, Адольф, — сказала мне профессор Хаммитч, — такую вещь невозможно поставить!" Я не стал возражать, а потом в один прекрасный день сестра забастовала и сказала, что больше не будет писать. Так я и не дошел до конца. Для меня это была тема, с помощью которой можно было действовать на нервы профессору Шварцу. На следующий день я с возмущением стал выступать. Он сказал: "Я не понимаю, Гитлер, как вам вообще могла прийти в голову такая тема!" "Потому что это меня интересует!" "Вас это не должно интересовать! Ведь ваш отец умер!" "Я член общества". "Кто ты? Садитесь!" Он (Шварц. — Прим. автора) был у нас три года. А до этого был Зилицко… наш общий враг».

В годы учебы в Линце, когда мировоззрение Гитлера получало первые очертания, он находился под впечатлением популярного лозунга Шенерера «Прочь от Рима» и впервые познакомился с шовинистскими аргументами пангерманистов, направленными против католической церкви. Теории и догмы находились еще за пределами его критического понимания как в Линце, так и в Вене и Мюнхене, так как для этого у него еще не было предпосылок. То, что его конкретные знания в этом вопросе были даже в 1924 г. достаточно слабыми, доказывают его формулировки в «Майн кампф», где он, например, в связи с движением «Прочь от Рима» говорит о чешских приходах и их духовных наставниках. В «Майн кампф», где антигабсбургские настроения Гитлера выступают совершенно неприкрыто, речь в принципе идет об антинемецкой позиции «бессовестной монархии» Габсбургов и якобы систематически проводимой ими «славизации» австрийского государства с помощью управляемой из Рима католической церкви, которая для претворения в жизнь своих планов пользовалась услугами чешских священников. Открыто критиковать учение и догмы католической церкви Гитлер начал только после того, как понял, что опубликование «Майн кампф» было политической ошибкой. Однако до конца жизни он восхищался «конституцией» католической церкви, ее организацией, достоинством ее священников и церковной роскоши. Его отношение к этой стороне церкви оставалось в 1945 г. таким же, как и в 1905-м. Ему импонировали целостность и историческая последовательность католицизма, который никогда не испытывал серьезной опасности: ни в связи с собственными ошибками и слабостями, ни в результате действий политических и религиозных противников и врагов, за исключением, пожалуй, Мартина Лютера. Несмотря на множество кризисов и «совершенно идиотскую духовную основу», как выразился Гитлер 31 марта 1942 г., «конституция» папства выдержала испытание. Совершенно очевидно, что ему в рамках рейха не нужна была католическая церковь как духовное учреждение. Ему хотелось иметь «немецкую церковь», контролируемую государством. Его устроила бы даже «абсолютная государственная церковь, как в Англии». Он уже, будучи молодым человеком, в период жизни в Австрии понял что римско-католическую церковь не переделать в государственную. Об этом свидетельствовали и результаты антиримской политики Шенерера. 6 апреля 1942 г. он констатировал, что «это просто скандал, что церкви в рейхе получают… государственные дотации» в размере 900 миллионов рейхсмарок в год. Что касается католической церкви, то эту сумму он намеревался после войны сократить до 50 миллионов марок.[199] Евангелическую церковь, которая вследствие семейных религиозных традиций Гитлера, родительского воспитания, школьного опыта находилась вне его поля зрения,[200] по крайней мере до двадцати лет, он не считал «достойным партнером»[201] в борьбе против католической церкви. В качестве церкви для национал-социалистской Германии он уже в 1924 г. также не считал ее наилучшим решением. «Протестантизм лучше выражает нужды немецкого самосознания (чем католицизм. — Прим. автора), поскольку это заложено уже в его возникновении и традициях», — пишет он в 1924 г. в «Майн кампф» и тут же критически замечает: «Но он непригоден там, где защита национальных интересов осуществляется в сфере, которая либо отсутствует в его системе понятий, либо отрицается им по каким-либо причинам. Так, протестантизм всегда выступал за развитие германского самосознания… поскольку дело касалось внутренней чистоты, углубления национального духа и немецкой свободы… но он встречает в штыки любую попытку вырвать нацию из удушающих объятий ее смертельного врага, так как его позиция по отношению к еврейству более или менее определена его догмами. А между тем речь здесь идет о вопросе, без решения которого любые попытки немецкого возрождения были и останутся абсолютно бессмысленными и невозможными». Поскольку Гитлер не был знаком с немецким протестантизмом и не считал его историческим фактором, он не видел оснований корректировать свои представления о нем. Со времен Реформации вплоть до 1918 г. в отдельных землях существовали по-разному организованные и различные с точки зрения церковных ритуалов церкви, отвечавшие интересам правящих кругов. Возникшие в XIX веке в качестве своего рода замены немецкой национальной церкви, о которой так мечтали немецкие протестанты, Внутренняя миссия, Общество Густава-Адольфа и Евангелический союз, история которых была известна Гитлеру, он тем более не мог признать действенной альтернативой в силу своих взглядов. Поэтому он и не стал расчищать дорогу для объединения земельных церквей в 1918 г. после окончания эпохи кайзера, хотя имел для этого возможность. Некоторое время он питал надежду посадить на трон евангелического епископа Людвига Мюллера в качестве «Папы евангелической церкви» и воплотить в жизнь свою мечту о немецкой евангелической церкви. Однако, поняв, что его планы иллюзорны, он отказался от симпатий к евангелической церкви, которые он, как и Наполеон Бонапарт, питал к ней в первое время после прихода к власти, и перенес решение церковного вопроса на более отдаленное время, которое должно было наступить после победы. Наступившее после его смерти и падения рейха евангелическое единство в виде Немецкой евангелической церкви, которая, правда, просуществовала всего 20 лет, было невольным следствием его политики. Гитлер обвинял последователей Лютера, которых он называл «эпигонами», в том, что они в XX веке дали католической церкви новые возможности для расширения. Хотя самого Лютера он называет «великим человеком», но упрекает его в том, что он перевел Библию на немецкий язык, сделав тем самым «все это еврейское пустозвонство» доступным для каждого, и открыл двери для «духовных потрясений и религиозного безумия». Подобно Марксу и Энгельсу, он признает, что этот сын шахтера из Мансфельда «потряс основы» католической церкви, но не понял, что по историческим соображениям было необходимо последовательно идти по пути большой крестьянской войны.