Незавершенное дело Элизабет Д. - Николь Бернье

– Мам, почему ты здесь спишь? – прямо на уровне глаз – симпатичный принт с феей Динь-Динь на ночной рубашке из полиэстера. – Ты заболела? Мы поедем на паром?

Кейт потянулась к голове и почувствовала боль в шее и плечах. Не стоило ей спать в кресле.

– Нет, что ты, я не заболела. Мы непременно отправимся сегодня на паром. А Джеймс уже встал?

– Он читает книжку в постели, – сообщила Пайпер.

Джеймс начал читать еще совсем маленьким. Вначале он все читал вслух, но прекратил, как только осознал, что взрослые читают про себя. Теперь он читал все без разбора – старые книги, газеты и журналы, даже электронную почту, если Кейт забывала закрыть компьютер. Она не представляла, что он понимает из всего этого, но отдавала себе отчет в том, что пора фильтровать поступающую в дом информацию. Нынешние события мало походили на рассказы из книжек про Дика и Джейн. Кейт ласково потерла дочку по спинке.

– Ну ладно, давай одеваться, чтобы успеть вовремя.

Крис еще лежал в постели, одна нога торчала из-под простыни. Она подошла к кровати, двигая шеей из стороны в сторону, чтобы как-то размять.

– Уже без четверти восемь. Нам пора собираться, если хотим успеть к девяти.

Он что-то пробормотал в ответ, но даже не пошевелился под простыней.

– Я пошла в душ. Проследи, чтобы дети пока оделись, ладно?

Кейт прошла в ванную комнату, стянула брюки для йоги и майку и включила нагреватель на всю мощность. Пусть другие женщины принимают ванны; бьющие тугие струи душа расслабляют больше, чем любой массаж, прогоняют сон лучше, чем кофе. Она ступила под душ, склонив голову, чтобы горячая вода барабанила прямо по напряженным мышцам шеи и плеч. В душе к ней всегда приходили самые лучшие идеи. Несколько лет назад Кейт работала в ресторанах Манхэттена. Она нередко выходила из крошечной кабинки душа в своей квартире с новой концепцией десерта; временами совершенно реальным (лавандовый суп, домашний кекс с ароматом лаванды), временами абстрактным, навеянным геометрией стены в ванной комнате (например, мороженое, покрытое сверху бледными бриллиантами из карамелизированного сахара).

Вода с усилием проталкивалась сквозь отверстия старого мотельного смесителя, и ее шум отдавался в облицованных плиткой стенах маленькой комнатки. Кейт обдумывала все то, что предстояло сделать в съемном доме. Они обещали хозяевам, что заполнят пропаном баллон, помоют уличную мебель, проверят, чтобы в подвале не было грызунов, а во внутреннем дворе – кроликов. И еще ей предстояло забронировать столик в ресторане для их юбилейного обеда – мероприятие уже пользовалось популярностью. Но сквозь обыденные заботы то и дело прорывались мысли о той юной Элизабет. Маленькое серьезное личико, прижатое к окну на Тейлор-стрит; девочка, прозванная Угрюмкой, пытается выяснить, справится ли она с ролью единственного ребенка. Через двадцать пять лет та девочка будет сидеть, подобрав ноги, на одеяле и держаться за руки с мужчиной, который не будет ее мужем. И еще она сделала все возможное, чтобы после ее смерти муж не получил этих дневников.

Кейт обычно сопротивлялась тому, чтобы брать на себя обязательства, выносить суждения: невозможно судить о том, что творится в чужой душе, что движет человеком, когда он поступает так или иначе. Это было у нее в характере и стало ее принципом. «Справедливая и чуткая» – сказала о ней Элизабет.

Их сближение пять лет тому назад не было предопределено. Поначалу детсадовская группа оставалась всего лишь детсадовской группой. Давних друзей Кейт, еще со времен учебы в кулинарной школе, жизнь разбросала по всей стране и даже миру. Когда она собирала их, было весело, ей было уютно и комфортно, совсем не так, как в юности, – в тишине, интеллектуальной замкнутости родительского дома. Здесь, среди своих ровесников, она наконец почувствовала, что ее оценивают скорее по тому, что она может сказать и сделать, чем по тому, чего не может. Тема семьи сознательно не обсуждалась – немногие из женщин, вместе с которыми она оканчивала школу, имели детей, а мужчины редко упоминали о таких вещах. Кейт делала соответствующие попытки не сворачивать на материнские восторги, когда была с ними, хотя иногда сдержаться не удавалось. Тогда она видела перед собой такие же безучастные взгляды, как, бывало, у старшей сестры.

Элизабет была полной противоположностью беззаботности и иронии. Она никогда не говорила ничего просто так и никогда не забывала, что ей сказали. Она помнила про дни рождения, старые истории, не забывала позвонить и проверить, как ты там после того, как вырвала зуб мудрости. Да, с ней нельзя было дойти до несентиментальной откровенности, дать себе волю, сказать что-нибудь скверное, вроде «Я так люблю свою семью, но вся эта жизнь мне просто осточертела». Но через какое-то время это начинало казаться менее важным. Можно дать выход недовольству ребенком – обед не съеден, и гнев выплеснулся, – умолчав о том, что тебе пришлось выйти на улицу, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, чтобы не сказать или не сделать что-то такое, о чем потом пожалеешь. И она бы выслушала и сделала вид, что не замечает слез, которые ты пытаешься сдержать, понимая, что ты не хочешь, чтобы их заметили. Элизабет не составляло труда стать тем самым человеком, которого видишь чаще всех остальных, футболкой, за которой привычно тянешься по утрам, когда не надо производить впечатление на других. Даже после того, как Кейт переехала, Элизабет всегда оставалась при ней регулярными телефонными звонками, неизбежными, как морской прилив. А потом, однажды, ее не стало.

Кейт выключила душ, и визг насадки отозвался в кафельных стенах. Она отжала волосы и насухо вытерла концы, вспомнив, что так же делала Элизабет, когда ребятишки выбегали из-под разбрызгивателя. Ходила между ними, как хозяйка, которой принадлежит частичка каждого, насухо вытирая маленькие головки.

Поначалу смерть Элизабет воспринималась как страшное потрясение с сопутствующими мрачными обязанностями: составлением бесконечных списков тех, кому нужно позвонить, и дел, которые она вызвалась привести в порядок. Но в то время еще не было ощущения, что почти год спустя это будет так же вышибать воздух из легких, как стремительный удар горя прямо в солнечное сплетение. Их близкая дружба была нетипичной. Их не объединяли воспоминания о совместной работе или прежних приятелях. Элизабет не обзавелась привычкой распространяться о шероховатостях брака или допускать, что есть еще пара-тройка вещей, которые ей хотелось бы совместить, а то и заняться ими вместо памперсов. Она не была соседкой, с которой коротаешь ленивый полдень на игровой площадке.

Но вот что самое забавное с теми, кто не вписывается в общую схему: они живут для того, чтобы пропускать все сквозь себя, а когда вдруг куда-то пропадают, то их отсутствие ощущается во всем.

Глава 4

Машины выстроились за ржавой цепью на дороге, ведущей к паромному терминалу. Незадолго до девяти часов они начали одна за другой въезжать по платформе в пузатый паром, самый большой из тех, что обслуживают остров Грейт-Рок. Груженые машины протискивались внутрь, вписываясь в дверной проем, и осторожно продвигались вперед, пока наконец не останавливались бампер к бамперу, покачиваясь в такт движению судна, словно приученные к перевозкам цирковые животные.

Казалось, с каждым годом число перевозимого паромом грузового транспорта все возрастает. Кейт впервые приехала на остров лет двадцать тому назад вместе с семьей, в которой работала, – помогала с детьми знакомым, на время их ежегодного месячного отпуска. Тогда на остров ходило всего два парома в день, и никаких грузовиков. В то время там было почти невозможно найти продукты, которые не выращивались бы на месте. Сладкая кукуруза продавалась в одном из нескольких безымянных фермерских ларьков, а пирожки покупали у женщины, которая торговала ими в беседке перед домом без всякого меню и расписания. Торговые ряды с морепродуктами ежедневно возникали в юго-западных доках: свежая рыба, лобстеры и моллюски практически каждый полдень.

Доки в прямом смысле делали историю острова Грейт-Рок, хотя с годами об этом забывали. Но так продолжалось ровно до того момента, когда историю оказалось полезно вспомнить заново. В девятнадцатом веке островитяне в основном жили китобойным промыслом. Большинство либо непосредственно участвовало в погоне за китовым жиром, либо так или иначе было с китобоями связано. Во многих отношениях портовая деревня до сих пор воспринималась как город китобоев. Самой ценной недвижимостью остались особняки капитанов; старая церковь китобоев так и стоит в центре поселка, и ее узкую колокольню можно увидеть на всех открытках и картинах с видами города.

Во второй половине двадцатого века, когда большие рыболовецкие конгломераты вытеснили небольшие суда, остров потерял прежнее значение. Особняки опустели и облупились, многие перешли в совместное владение и сдавались в аренду. Выросло количество мелких преступлений, а закрывавшиеся на зиму магазинчики облюбовали бездомные и вандалы. Даже церковь китобоев стала жертвой непогоды, граффити и небрежения. К началу 80-х ее использовали не столько для богослужений, сколько в качестве места сбора членов различных обществ вроде «Анонимных алкоголиков», «Анонимных наркоманов» и «Внесезонной художественной ассоциации», которая вербовала членов из первых двух.