Два рассказа - Александр Солженицын

Матюхин:

- Пока не найдём. Говорят, контужен в последней рубке, лечится. Но всех тамбовцев поднимем и мы, опять.

И план его ближний: напасть на концлагерь под Рассказовом, куда согнали и вымаривают повстанческие семьи. Это - первое наше дело.

Котовский - согласен.

Котовский - сигнал?..

И - разом котовцы вырвали с бёдер кто маузер громадный, кто наган и стали палить через стол в СОЮЗНИКОВ.

Грохот в избе, дым, гарь, вопленные крики баб. Один за другим матюхинцы валились кто грудью на снедь, на стол, кто боком на соседа, кто со скамейки назад, в опрокид.

Упала лампа на столе, керосин по клеёнке, огонь по ней.

Этот лихой, зоркий, с угла - успел отстреляться дважды - и двух котовцев наповал. Тут и его - саблей напрочь голову со вскрученными усами, - так и полетела на пол, и алая - хлынула из шеи на пол, и кругом.

Эктов не вскочил, окаменел. Хоть бы - и его поскорей, хоть из нагана, хоть саблей.

А котовцы выбегали из избы - захватывать переполошенную, ещё не понявшую матюхинскую там, снаружи, охрану.

А уже конные котовцы гнали на другой конец села - рубить и стрелять матюхинцев - во дворах, в избах, в постелях - не дать им сесть на коней.

Кто успевал - ускакивал к ночному лесу.

* НА КРАЯХ *

1

Ёрка Жуков, сын крестьянский, с 7 лет поспевал с граблями на сенокосе, дальше - больше в родительское хозяйство, в помощь, но и три года церковно-приходской кончил, - потом его отдали в саму Москву к дальнему богатому родственнику, скорняку, мальчиком-учеником. Там он и рос - и в прислуге, и в погонках, и в работе - и так, помалу, определился к скорняжному делу. (Кончив учение - снялся в чёрном костюме чужом и в атласном галстуке, послал в деревню: "мастер-скорняк"!)

Но началась германская война, и в 15-м году, когда исполнилось Ёрке 19 лет, - призвали его, и, хотя не рослый, но крепкий, широкоплечий, отобран был в кавалерию, в драгунский эскадрон. Стал учиться конному делу, с хорошей выпрямкой. Через полгода возвысился в учебную команду, кончил её младшим унтером - и с августа 16-го в драгунском полку попал на фронт. Но через два месяца контузило его от австрийского снаряда; госпиталь. Дальше стал Жуков председатель эскадронного комитета в запасном полку - да уже на фронт больше и не попадал. В конце Семнадцатого сами они свой эскадрон распустили: роздали каждому законную справку чин чином, и оружие каждый своё бери, коли хошь, - и айда по домам.

Побыл в Москве, побыл в своей калужской деревне, перележал в сыпном тифу, частом тогда, перележал и в возвратном, так время и шло. Меж тем, в августе18-го, начиналась всеобщая мобилизация в Красную армию. Взяли Жукова в 1-ю Московскую кавалерийскую дивизию - и послали их дивизию против уральских казаков, не желавших признать советскую власть. (На том фронте повидал он раз и Фрунзе.) С казаками порубились, отогнали их в киргизскую степь - перевели дивизию на Нижнюю Волгу. Стояли под Царицыном, потом посылали их на Ахтубу против калмыков: калмыки как сдурели, все как один советской власти не признавали, и не втямишь им. Там Ёрку ранило от ручной гранаты, опять госпиталь и ещё раз опять тиф эта зараза по всем перекидывалась. В том 1919 году ещё с весны Георгия Жукова как сознательного бойца приняли в РКП(б), а с начала 20-го продвинули как бы в "красные офицеры": послали на курсы красных командиров под Рязань. И среди курсантов он тоже сразу стал не рядовой, а старшина учебного эскадрона, пёрло из него командное.

Гражданская война уже шла к концу, оставался Врангель один. Считали курсанты, что и на польскую они уже не успеют. Но в июле 1920 учение их прервали, спешно погрузили в эшелоны и повезли часть на Кубань, часть в Дагестан (и там многие курсанты погибли). Жуков попал в сводный курсантский полк в Екатеринодар - и послали их против десанта Улагая, потом против кубанских казаков, разбившихся на отряды в пригорьях и не желавших, скажЕнные, сдаваться даже и после разгрома Деникина. Порубали там, постреляли многих. На том курсантское учение посчитали законченным и в Армавире досрочно выпустили их в красные командиры. И выдали всем новые брюки - но почему-то ярко-малиновые, с каких-то гусарских складов? других не оказалось. И выпускники, разъехавшись по частям, стали дивно выделяться - вчуже странно смотрели на них красноармейцы.

Принял Жуков командование взводом, но вскоре же возвысили его в командира эскадрона. А операции их были всё те же и те же: "очищать от банд". Сперва - в приморском районе. В декабре перевезли в Воронежскую губернию: ликвидировать банду Колесникова. Ликвидировали. Тогда перевели в соседнюю Тамбовскую, где банды разыгрались уже неисчислимо. Зато ж и тамбовский губернский штаб тоже сил натянул: уже к концу февраля, говорил комиссар полка, состояло 33 тысячи штыков, 8 тысяч сабель, 460 пулемётов и 60 орудий. Жаловался: вот нет у нас политических работников, которые могли бы внятно осветить текущий момент; это - война, развязанная Антантой, отчего смычка города с деревней нарушилась. Но будем стойки - и разгоним шушеру!

Два их кавалерийских полка стали наступать в марте, ещё до оттепели, от станции Жердёвка на бандитский район Туголуково - Каменка. (Распоряжение было председателя губЧК Трасковича: Каменку и Афанасьевку вообще стереть с лица земли, и применять беспощадный расстрел!) Эскадрон Жукова при четырёх станковых пулемётах и одном трёхдюймовом орудии шёл в головном отряде. И под селом Вязовое атаковали отряд антоновцев - сабель в 250, ни одного пулемёта, огонь их винтовочный.

Был Жуков на золотисто-рыжей Зорьке (взял в Воронежской губернии в стычке, застрелив хозяина). А тут - рослый антоновец рубанул его шашкой поперёк груди, через полушубок, сшиб с седла, но свалилась и Зорька и придавила своего эскадронного, громадный антоновец замахнулся дорубить Жукова на земле, но подоспел сзади политрук Ночёвка - и срубил того. (Потом обыскали мёртвого и по письму поняли, что был он такой же драгунский унтер, как и Жуков, да чуть не из одного полка.) Стал отступать и соседний 1-й эскадрон, жуковский 2-й отбивался как арьергард полка, только и отбился пулемётами. Еле спас свои четыре пулемёта на санях, утянули и орудие назад.

Но - обозлился на бандитов сильно. Они ж тоже были из мужиков? - но какие-то другие, не как наши калужские: уж что они так схватились против своей же советской власти?? Из дому писали: голодом моримся, - а эти хлеба не дают! Комиссар так говорил: правильно, не шлём мы им городских товаров, потому у самих нет, да ведь они как-нибудь и своим кустарством обернутся, а городу - откуда хлеба взять? Да они по глухим местам, где наши отряды не прошли, - объедаются.

Ну, так и оставался с ними разговор короткий. Уж всегда, придя в село, отбирали у них лошадей покрепче, а им давали подохлей. Когда приходил донос, что антоновцы в таком-то селе, - налетали на село облавой, обыскивали по чердакам, в подворных сараях, в колодцах (один партизанский фельдшер вырыл себе в колодце боковое логово и прятался там). Или иначе: выстраивается всё село, от стара до мала, тысячи полторы человек. Отсчитали каждого десятого - и в заложники, в крепкий амбар. Остальным - 40 минут на составление списков бандитов из этого села, иначе заложники будут расстреляны!

И куда денешься? - несут список. Полный-неполный, а в Особотдел, в запас, пригодится.

Да ведь и у НИХ осведомление: раз пришли на стоянку бандитов, покинутую в поспехе, - и нашли там копию того приказа, по которому сюда и выступили. Во работают, вражины!

А снабжение в Красной армии - сильно перебойчатое, то дают паёк, то никакого. (Командиру эскадрона - 5 тысяч рублей в месяц оклад, а что на них купишь? фунт масла да два фунта чёрного хлеба.) У кого ж и брать, как не в этих бандитских сёлах? Вот прискакал взвод в посёлок при мельнице, несколько домов всего и одни бабы. Красноармейцы, не сходя с лошадей, стали баб погонять плётками, загнали их всех в кладовку при мельнице, заперли. Тогда пошли шарить по погребам. Выпьют махотку с молоком, а горшок - обземь, озлясь.

А заставили крестьянского подростка гнать свою телегу с эскадронной клажей вместе с красной погоней, он от сердца: "Да уж хоть бы скорей вы этих мужиков догнали, да отпустили бы меня к мамане".

А один, совсем мальчонка, ещё не понимая, без зла: "Дядь, а за что ты моего батьку застрелил?"

Поймали два десятка повстанцев, допрашивали порознь, и один указал на другого: "Вот он был пулемётчик".

Малым разъездом вступишь в село - все затворились, будто вымерли. Стучишь, оттуда бабий голос: "Не прогневайтесь, у самих ничего нет, голодуем". Ещё стучишь - "Да мы веру всяку потеряли, тут какие властя ни приходят, а все только норовят хлебу получить".

Уже так запугались - ни за власть, ни за ПАРТИЗАНТОВ, а только: душу отпустите.

На политзанятиях предупреждали: "Излишне не раздражать население". Но и так: "А вы уши не развешивайте, а чуть что - прикладом в морду!"

Но и у красноармейцев опасно замечалась неохотливость идти с оружием против крестьян ("мы ж и сами крестьяне, как же в своих стрелять?"). А ещё и бандиты подкидывали листовки: "Это вы - бандиты, не мы к вам лезем. Уходите из наших местов, без вас проживём". Откуда-то потекла басня, что в близких неделях выйдет всем демобилизация. "А ждать нам доколе? а ещё сколько воевать?" (Были и сбега к бандитам или в дезертиры, особенно при больших перебросках.) Политрук Ночёвка говорил: "Надо таких обратно воспитывать! А то ведь и когда напьются - чего поют? Ни одной революционной песни, всё - "Из-за острова", или похабные. А как в селе заночуем - пока ихние мужики в лесу, наши бабьим классом пользуются". И проводил беседы: "Проживать на свете без трудов и без революционных боёв - это тунеядство!" (А ему тычут - фельдшерицу, на весь дивизион развязную: "Я не кулеш, меня всю не доешь, и на эскадрон хватит".)