Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

Отметив сходство строк «И грозное баюшки-баю / Колхозному баю пою» с «Колыбельной песней» Некрасова: «Спи, чиновник мой прекрасный! / Баюшки-баю»,

— Леонид Видгоф продолжает: «…Некрасов пишет о приспособленчестве, сервильно-сти, воспитании этих качеств и капитуляции перед злом (“силой”). Именно такому пестованию уподоблены в мандельштамовской “Квартире…” баюканье “колхозного бая” и работа с постановкой голоса у лепечущих палачей; в последнем случае в стихах “Квартиры…” отразилась недолгая служба Мандельштама литконсультантом в газете “Московский комсомолец”. “Колхозный бай” — новый хозяин на селе, “грозное” баюканье мы понимаем как сочувственное “подпевание”, поощрение дальнейших суровых мер в ходе “великого перелома” в деревне. <.. > Сравним с писавшимся одновременно с “Квартирой…” стихотворением: “У нашей святой молодежи / Хорошие песни в крови — / На баюшки-баю похожи / И баю борьбу объяви. / И я за собой примечаю / И что-то такое пою: / Колхозного бая качаю, / Кулацкого пая пою»[2948] [2949] [2950].

Между тем в «Грифельной оде» Мандельштам корит себя: «Я ночи друг, я дня застрельщик», — то есть друг той самой «ночи-коршунницы», которая является одним из образов власти. Данный мотив разовьется в «Фаэтонщике» (1931): «Я очнулся: “Стой, приятель!”», — и в «Сохрани мою речь навсегда…» (1931), где присутствует обращение к Сталину: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый…»44. Здесь вождь назван отцом, «шестипалая неправда» — кумой (то есть крестной матерью), а ночь в «Стихах о неизвестном солдате» — мачехой: «Слышишь, мачеха звездного табора, / Ночь, что будет сейчас и потом?». Поэтому и большевики в стихотворении «Где ночь бросает якоря…» (1920) названы «глухими вскормленниками мрака», то есть той же ночи-коршунницы (а эпитет глухими вновь отсылает к «шестипалой неправде»: «Вошь да глушь у нее, тишь да мша»; в свою очередь, последняя цитата напоминает описание тридесятого королевства, являющегося олицетворением Советского Союза, из «Странной сказки» Высоцкого: «Тишь да гладь, да спокойствие там, / Хоть король был отъявленный хам»).

В «Сохрани мою речь…» поэт обещает вождю соучастие в казнях: «Обещаю построить такие дремучие срубы, / Чтобы в них татарва опускала князей на бадье»45,

— и выражает саркастическое пожелание: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи». А в «Стансах» (1935) он скажет: «.Лишь бы страна со мною говорила / И на плечо вполпальца мне давила, / Товарищески ласкова и зла» (с. 493) («Лишь бы… любили меня» = «Лишь бы… со мною… ласкова»; «плахи» = «зла»). Взамен же предлагает свою преданность: «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе» = «Я должен жить, дыша и болыневея» (кстати, не только страна названа злой, но и ее столица — в очерке «Сухаревка», 1923: «.. скупой и злой московский суглинок»).

Другие сходства состоят в обращении к Сталину и к Москве: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый…» («Сохрани мою речь навсегда…», 1931) = «И ты, Москва, сестра моя, легка, / Когда встречаешь в самолете брата…» («Стансы», 1935). Между тем Сталин приравнивается не только к Москве, но и ко всей стране: «Лишь бы страна со мною говорила <…> Товарищески ласкова и зла» («Стансы», 1935) = «И ласкала меня, и сверлила / Со стены этих глаз журьба» («Средь народного шума и спеха…», 1937) («со мною» = «меня»; «ласкова» = «ласкала»; «зла» = «сверлила… журьба»). Сюда примыкает мотив зоркости представителей власти в стихотворении Мандельштама «Пароходик с петухами…» (1937) и в «Истории болезни» Высоцкого (1976): «Москва слышит, Москва смотрит, / Зорко смотрит в явь» ~ «Я б мог, когда б не зоркий глаз, / Всю землю окровавить» (АР-11-54).

Сравним также обращения к власти в «Сохрани мою речь…» и «А небо будущим беременно…» (1923): «Сохрани мою речь навсегда <.. > Я за это <.. > для казни петровской в лесу топорище найду» = «Не забывай меня — казни меня. / Но дай мне имя, дай мне имя…»[2951]. То есть: «Убей меня, но сохрани мою речь навсегда»[2952]. А в «1 января 1924» функцию власти выполняет Москва, которой адресуется вопрос: «Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? / Какую выдумаешь ложь?». И об этом же пойдет речь в «Заблудился я в небе — что делать?» (1937): «Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски», — в результате чего поэт погибает, но прославляет этим свое имя: «Он раздастся и глубже, и выше — / Отклик неба — в остывшую грудь».

В «Сохрани мою речь…» Сталин назван другом и помощником, а в «Палаче» (1977) Высоцкого точно так же называет себя палач по отношению к герою: «И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый…» ~ «Он сказал: “Я — не враг, / Я — твой верный палач. <…> Нам ведь все-таки завтра / Работать вдвоем”»; «И за это, отец мой, мой друг...» ~ «А кстати, друг, — осведомился мой палач, — / Какой оркестр предпочитаете при этом?» (АР-16-192).

Мандельштам саркастически заявляет о своей верности вождю: «Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе», — а в стихотворении Высоцкого «Снова печь барахлит…» (1977) лирический герой просит «всемогущего блондина» починить его машину, но тот не соглашается. Поэтому герой идет в услужение к власти: «Что мне делать? Шатаюсь, / Сползаю в кювет. / Всё — иду, нанимаюсь / В Верховный Совет» (С4Т-1-224). Да и в «Палаче» он становится помощником и защитником палача: «Я орал: “Кто посмел / Обижать палача?!”». Неудивительно, что в этом стихотворении, как и в «Сохрани мою речь…», упоминаются одинаковые реалии: «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи <…> И для казни петровской в лесу топорище найду» ~ «Спросил он: “Как ведете вы себя на казни?” <…> Да у плахи сперва / Хорошо б подмели, / Чтоб, упавши, глава, / Не валялась в пыли. <.. > Развлек меня про гильотину анекдотом, / Назвав ее карикатурой на топор» («плахи» = «у плахи»; «для казни» = «на казни»; «топорище» = «топор»). Поэтому и пожелание «Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи» найдет зеркальное отражение в «Палаче»: «Что я к казни люблю, а чего не люблю, / И какую я предпочитаю петлю» /5; 474/.

Палач предлагает лирическому герою выпить «огненный напиток», а