Три месяца - Ирвин Шоу

— О. — Констанс старательно ступала в следы тех, кто прошел по тропинке до нее.

— Женат не особенно всерьез. — Причард поднял голову. — Два года назад мы развелись. Что вы скажете сейчас?

— Это ваше дело.

— Нет, я обязательно должен как-нибудь побывать в Америке, — засмеялся Причард. — Там выводят новую породу.

— И все?

— Дальше совсем худо. У меня нет ни фунта. Я с самой войны не работал и жил на то, что осталось от драгоценностей матери. Их и вообще-то было немного, а на прошлой неделе я продал в Цюрихе последнюю брошь. Хотя бы из-за этого мне придется уехать. Видите, — сказал он, горько улыбнувшись, — какой вы сделали завидный выбор.

— Это все?

— Разве этого мало?

— Да.

— Я никогда не смог бы жить в Америке, — сказал Причард. — Я старый летчик, у которого заглох мотор, я ужасно устал, у меня нет ни гроша за душой, мне нечего делать в Америке. Вот и все. А теперь идемте. — Оп быстро взял ее под руку, не желая продолжать разговор.

— Уже поздно. Идемте обратно.

Констанс не двинулась с места.

— Вы не все мне рассказали.

— Разве этого не довольно?

— Нет.

— Ну что ж, — сказал он, — я не смог бы поехать с вами в Америку, даже если бы хотел.

— Почему?

— Потому что меня никто бы туда не пустил.

— Почему же?

— Потому что я — добыча червей.

— О чем вы говорите?

— Швейцария — страна для людей со слабым здоровьем, — сказал он резко. — По этой же причине Д. Г. Лоренса{Известным английский писатель.} выгнали из Нью-Мексико и заставили умирать на Ривьере. Их нельзя винить. У них хватает своих болезней. А теперь идемте обратно.

— Но вы кажетесь таким здоровым. Вы катаетесь на лыжах…

— Здесь все умирают в расцвете сил и здоровья. Мне становится то лучше, то хуже. Сейчас я почти здоров, а через год, — он пожал плечами и беззвучно рассмеялся, — а через год — почти неизлечим. Врачи отворачиваются, когда видят, как я подымаюсь в горы. Идемте домой, — сказал он снова. — Я не для вас. Я выдохся. А вы полны сил. Союз был бы слишком неравным. Мы идем обратно?

Констанс кивнула. Они шли медленно. Сейчас в городе на склоне горы погасли почти все огни, но в ясном ночном воздухе до них долетали далекие, слабые звуки оркестра, игравшего в отеле.

— Мне все равно, — сказала Констанс, когда показались первые дома. — Что бы вы ни говорили, мне все равно.

— Когда мне было двадцать лет, — сказал Причард, — когда мне было двадцать лет, я тоже сказал так однажды.

— Во первых, поговорим серьезно. Чтобы остаться здесь, вам нужны деньги. Я вам дам их завтра.

— Я не могу взять ваших денег.

— А они вовсе не мои, — ответила Констанс, — они папины.

— Англия всегда будет вашей должницей. — Он попытался улыбнуться. — Осторожнее со мной.

— Почему?

— Боюсь, я начинаю чувствовать, что жить стоит.

— Разве это плохо?

— Для тех, кто обречен, — прошептал Причард, неловко обнимая ее, — это может оказаться смертельным.

Когда они проснулись утром, то были очень торжественны сначала и бессвязно говорили о погоде, которая сквозь неплотно закрытые шторы казалась серой и неопределенной. Но потом Причард спросил: «Ну и что ты чувствуешь?», И когда Констанс задумалась и, нахмурив брови, чтобы не ошибиться, сказала: «Я чувствую себя ужасно взрослой», он не удержался и захохотал, и вся их торжественность исчезла. Они тихо лежали и говорили о себе, о своем будущем — как нищие, и Констанс беспокоилась, хотя и не очень сильно, что они шокируют прислугу. Но Причард сказал, что беспокоиться не о чем: что бы иностранцы ни сделали, они не могут шокировать швейцарцев, и Констанс очень обрадовалась, что находится в такой цивилизованной стране.

Когда они стали говорить о свадьбе, Причард сказал, что они поедут венчаться во французскую часть Швейцарии, потому что он не хочет жениться в немецкой, и Констанс подумала, как это ей самой не пришло в голову.

Потом они решили, что нужно одеваться, потому что нельзя же всю жизнь пролежать в постели, и у Констанс на миг больно сжалось сердце, когда она увидела, какой он худой. Она подумала, как заговорщик: «Яйца, молоко, масло, отдых…».

Они вышли из комнаты вместе, полные решимости подавить всех своей наглостью. Но ни в коридоре, пи на лестнице никого не было, так что им было приятно вдвойне — оттого, что они ни от кого не прятались и оттого, что их никто не видел, — и Констанс сочла это добрым знаком. Оказалось, что уже почти полдень, и они сначала выпили киршвассера, а потом им принесли апельсиновый сок, яичницу с беконом и чудесный черный кофе в сверкающей чистотой столовой, где стопы были отделаны деревянными панелями, и вдруг у Констанс глаза наполнились слезами, и, когда Причард спросил, почему она плачет, она сказала: «Я думаю обо всех завтраках, которые мы будем есть вместе». Причард смотрел на нее, и у него тоже заблестели слезы в глазах, и Констанс сказала:

— Знаешь, ты должен часто плакать, хорошо?

— Зачем? — спросил он.

— Потому что это так не по-английски, — сказала она, и оба засмеялись.

После завтрака Причард сказал, что хочет немного покататься, и спросил Констанс, пойдет ли она с ним, но она ответила, что не может кататься на лыжах сегодня, потому что в душе у нее все слишком гармонично. Причард ухмыльнулся при слове «гармонично».

Опа сказала, что будет писать письма, и лицо у него стало серьезным.

— Если бы я был джентльмен, — сказал он, — я бы немедленно написал твоему отцу и объяснил ему все.

— Посмей только! — Она не на шутку испугалась, потому что знала — получив такое письмо, отец прилетит со следующим же самолетом.

— Не бойся, — сказал он, — я не настолько джентльмен.

Она посмотрела, как он легко шагает в своем красном свитере по сугробам, беспечный, как мальчишка, потом пошла к себе и написала Марку, что все обдумала и решила, что они ошиблись, пусть он простит ее. Она ничего не сказала ему о Причарде, потому что Марку не было до него никакого дела. Она писала письмо спокойно и ничего не чувствуя, ей было уютно в теплой комнате.

Потом Констанс написала отцу, что рассталась с Марком. Ему она тоже не рассказала о Причарде, потому что не хотела, чтобы он прилетел к пей первым же самолетом. Не написала она ни слова и о том, собирается ли домой. Со всем этим можно было подождать. Она запечатала конверты, легла помечтать и отдохнуть и крепко проспала больше часа..Потом она надела шубку и пошла на почту отправить письма, дошла до катка и посмотрела, как катаются дети, а возвращаясь в отель, зашла в спортивный магазин и купила Причарду легкий желтый свитер, потому что скоро солнце начнет сильно греть и в зимних вещах будет слишком жарко.

Она спокойно ждала Причарда в баре, и вдруг кто-то сказал, что он умер.

Никто не пришел к ней и не рассказал, что Аллен разбился, потому что никто не знал, что нужно было рассказать ей.

В баре сидел лыжный инструктор, с которым Причард иногда катался, и говорил каким-то американцам: «Он потерял управление, не рассчитал и налетел на дерево. Через пять минут он умер. Отличный был парень, — лыжный инструктор выучился английскому языку у своих учеников-англичан еще до войны, — но отчаянный. Для такой скорости ему не хватало техники».

Судя по тону инструктора, нельзя было сказать, что он считает смерть на лыжах обычным делом, однако он не был удивлен. Как и все его друзья, он переломал себе немало костей, налетая на деревья и каменные стены и падая летом, когда ходил проводником с альпинистами, и сейчас в голосе его звучало убеждение, что время от времени люди должны расплачиваться с горами за свои недостатки в технике и что это неизбежно и справедливо.

Констанс осталась на похороны. Она шла за покрытыми черным санями сначала в церковь, потом к яме в снегу; земля оказалась неожиданно темной после безупречной зимней белизны. Из родных никто не приехал, потому что приезжать было некому. Однако бывшая жена заказала телеграммой цветы. Пришло много местных жителей — всего лишь друзья, — пришло несколько лыжников — случайных знакомых Причарда, и можно было подумать, что Констанс тоже одна из них.

У могилы лыжный инструктор сказал со свойственной всем учителям профессиональной привычкой повторять: «Для такой скорости ему не хватало техники».

Констанс не знала, что ей делать с желтым свитером, и в конце концов отдала его горничной для ее мужа.

Через восемь дней Констанс была в Нью-Йорке. Отец встречал ее на пристани. Она подняла руку, он тоже помахал ей в ответ, и даже издали было видно, как он рад, что она вернулась. Они поцеловались, когда она спустилась по трапу, он крепко обнял ее, потом отстранился и, с восхищением глядя на нее, сказал:

— Честное слово, ты чудесно выглядишь! Вот видишь… — продолжал он, и ей было неприятно, что он это говорит, хоть она и понимала, что он не может иначе — вот видишь кто был прав? Разве я не знал, что говорю?