Две повести о тайнах истории - Рудольф Бершадский

Но он смотрит снова: нет, вот она. Нить!

Боязно даже дунуть на нее — так она ветха. А ведь надо извлечь на свет не только ее самое, но и то, что за нею. А что там?

Лучи солнца падают в раскоп отвесно. Жара такая, что звенит воздух. Впрочем, Аксенову уже нет дела до всего этого.

Он вооружается шилом, легонечко покалывает землю возле нитки. Один укол, другой. Затем принимается тихо-тихо дуть на них. На месте уколов образуются чуть заметные воронки.

И снова уколы шилом, и снова бесконечное дутье, пока наконец не видно совершенно отчетливо: да, ткань! Край ткани вроде марли. В одном месте она надорвана. В отверстие видна как будто бы бумага, сложенная трубочкой. Талисман? Здесь поблизости было найдено вооружение воинов, бляшки, украшения их поясов.

Но если талисман, то такому документу цены же нет! Можно будет узнать из первоисточника верования, перечень врагов, с которыми предстояло сражаться, беды, которые воин считал самыми страшными и от которых просил богов избавить его… мало ли что еще! Сколько предположений может возникнуть при виде кусочка ткани!

Однако прежде всего — что делать сейчас? Продолжать откапывать всю находку, пренебрегши ее ветхостью, или, как это ни обидно, вырезать кусок земли, в котором она покоится, упаковать этот монолит в бинты и дать возможность уже кому-то другому — в Москве, в лабораторных условиях — довести дело до конца?

Руки горят: копать, копать! Разве можно останавливаться на полпути?!

И все-таки — нет, он не станет копать сейчас дальше.

Или попробовать? Только чуть-чуть, легонечко?

Нет, надо сейчас же позвать Толстова.

А Толстов, будто по наитию, чувствует, где что новое открылось. Он уже тут, в аксеновском раскопе. Увидел — и от восторга даже усы зашевелились.

— Сергей Павлович, копать или вырезать монолит? — с последней надеждой спрашивает Юрий. — Вот там, по-моему, видна бумага, а на ней — какие-то письмена.

— Письмена? — В руках Толстова лупа, он уже щурит глаз, распластавшись на железном листе у находки. — Вряд ли… Но тем не менее пакуйте. Пакуйте, Юра, я вам говорю, — упаси нас, господи, от искушений во пустыне!

Он утешает студента шуткой — он ли его не понимает! Вечером в своей палатке он сам не устоит перед соблазном: еще здесь, в ходе раскопок, расшифровать хотя бы часть найденных текстов. Неужели действительно все откладывать до Москвы и лаборатории! Он ни на момент не расстается с блокнотом, где у него воспроизведены все до единого обнаруженные экспедицией тексты.

Другие раскопы задают другие хлопоты, другие загадки.

Вот как-то за глухой капитальной стеной, отделявшей меньшую часть дворца от торжественных залов, наткнулись на сравнительно небольшое помещение, а в нем — на непонятно для какой надобности вмазанные в пол громадные керамические сосуды — хумы, в каждом из которых мог бы спрятаться взрослый человек.

Сперва решили: баня. Не известная еще никому, чрезвычайно оригинальная по устройству древнехорезмийская баня.

Однако дальнейшие раскопки поставили смелую догадку под сомнение. «Баня» оказалась забитой рогами громадных диких баранов, причем все рога принадлежали баранам одной породы. В то же время здесь не было обнаружено ни единой кости какого-нибудь другого животного или хотя бы других бараньих костей. Какое отношение могло все это иметь к бане? Точно так же, как к кухне: из рогов еды не сваришь!

И еще одну необычайно странную по фактуре вещь нашли там: склеенную слоями, вроде фанеры, тщательно отделанную продолговатую сломанную пластинку из кости и дерева. Это было уж совсем непонятно.

Туман загадочности начал рассеиваться, когда в другом раскопе — в том, где нашли до этого бляшки, украшавшие пояса воинов, — обнаружили сломанный лук, а по соседству еще несколько луков, целый склад их. И все они оказались склеенными из слоев специально обработанных дерева и кости. Хумы предназначались, должно быть, для вымачивания рогов — стадия, предшествующая выварке клея. Это была мастерская по изготовлению луков, арсенал, который включал в себя складские помещения для сырья, а также ремесленную мастерскую. Характерно, что в Топрак-кале шах держал ремесленников непосредственно при себе.

Но это не исключало того, что мастерская была крепко-накрепко отгорожена от торжественных залов и личных покоев владыки, где непрестанно жгли в роскошно отделанных курильницах ароматные благовония, где раздавались нежные звуки арфы и трели певчих птиц, где благоухали редкие цветы и разносился запах духов, масел и притираний, которыми с самого утра умащивали тело шаха. Как можно было допустить, чтобы зловоние от вывариваемых рогов коснулось благороднейших ноздрей благородного шахского носа!

Каждый раскоп дает много своеобразного не только для воспроизведения плана дворца, но и для понимания общественных отношений древности. Хорезмское государство было весьма схоже по своей социальной структуре с другими современными ему государствами Востока.

В тех же раскопах, где перед глазами появляются из-под толщи вековых напластований произведения искусства, испытываешь чувства, вообще ни с чем не сравнимые.

Казалось бы, какая разница, где увидишь голову какого-нибудь хорезмшаха или его красавицы супруги: в московском ли музее или здесь? Рассуждая отвлеченно, следовало бы даже признать, что условия осмотра в музее лучше: и солнце не печет, и подойти к скульптуре можно с какой угодно стороны, и экспонирована она будет уж конечно очищенной от всяких комочков глины, приставшей к ней, или въевшихся в раскраску песчинок.

Но логика логикой, а все-таки невозможно и сравнить: там или тут.

Право, только в детстве дается человеку воспринимать окружающий мир так осязаемо, как вновь начинаешь воспринимать его здесь, с глазу на глаз с живой историей, к которой прилипли кусочки глины! В первозданной точности вдруг начинают представать и некоторые слова. Как будто никогда прежде не знал их истинного смысла, и только вот сейчас, здесь, на твоих глазах, происходит чудо их рождения. Ну, есть ли словосочетание более шаблонное, чем «толща веков»? Но вот археолог отваливает ломом глыбу земли, затем дальше врезается лопатой, потом меняет лопату на нож, скальпель… Наконец, когда уже ни один инструмент не оказывается достаточно тонок, наклоняется над землей, как над дитятей, и сдувает последний налет пыли с дышащих румянцем щек скульптуры — сдувает пыль III века.

Вот она — толща веков, на полторы тысячи лет скрывшая это живое лицо, эти живые глаза, устремленные на нас… Чьи? Еще не знаем. Знаем только одно: какие они живые! С их обладателем хочется заговорить, и уверен: он сможет ответить!

И тут же то, чего не дано увидеть нигде больше: в течение ближайших пяти или десяти минут после того, как изображение показалось на свет из-под пласта укрывавшей его земли, оно тускнеет. Меняется тон красок… Как мне передать словами, как именно? Вот только что карий цвет глаз был одним — ярким и совершенно по-живому чуточку влажным, а теперь он стремительно тускнеет, становится как будто подернутым дымкой…[2] Не знаю, как это передать, но, во всяком случае, ощущение, что ты сейчас встретил — живым! — человека III века, — это ощущение никогда не испытать с такой остротой, как если видишь, что на твоих глазах его лицо меняет тона своих красок.

Без преувеличений, из-за одного этого стоит и заниматься археологией, и лететь за тысячи километров в пустыню!

Что знает и чего не знает Рузмат

Бок о бок с научными сотрудниками экспедиции трудятся подсобные рабочие — преимущественно колхозники из близлежащих колхозов «Алгабас» и «Кзыл-казах». Может быть, рассуждая отвлеченно, для выводов, которые делаются на основании материалов археологических раскопок, неважно, из кого состоял персонал экспедиции. Но ученый, который смотрит на это так, немало прогадывает!

В докторской диссертации С. П. Толстова «Древний Хорезм» среди ссылок на крупнейшие научные авторитеты можно прочесть такую характернейшую фразу: «По гипотезе, выдвинутой одним из наших рабочих Серикбаем Оралбаевым…», — а далее идет описание, как при раскопках мертвого оазиса Беркут-калы, разбирая осевшую еще в древности стену одного здания, Толстов наткнулся в швах между глиняными блоками на несколько групп небольших глиняных же шариков, лежавших по три-четыре штуки вместе. Они никак не помогали прочности стены, и было загадкой, для чего они были положены туда.

Точнее, дело было так. Стену раскапывал Серикбай Оралбаев. Он же выложил перед Толстовым эти катышки. А когда увидел на лице Толстова недоумение и озабоченность, предложил вариант разгадки:

— Извини, пожалуйста, профессор, если скажу неправильно, но я думаю так: когда люди боялись, что стена, которую они складывают, будет стоять непрочно, колдуны заговаривали эти шарики всякими словами и клали их в стену. Я и сам это помню. Конечно, темные тогда еще люди были, неколхозные…