Воспоминания (Катакомбы XX века) - В. Василевская

Я прожила еще несколько дней в этом маленьком домике. Мать Мария постепенно успокоилась, но ходила грустная и молчаливая, писала письма нашей матушке, собирала меня в дорогу. Я же подолгу сидела на берегу и смотрела на Волгу, гуляла по просторному двору и, конечно, не утерпела — такова уж была моя судьба — прикормила двух собак. У соседки была собака со щенком, и вот я как-то вышла и увидела: такие трусливые, несчастные, забитые животные, их, как обычно в деревне, никогда не кормили. По утрам я давала им украдкой по куску хлеба (с хлебом тогда было еще трудно, но все-таки я урывала от своей порции).

В первый раз они подошли ко мне с большим страхом, как бы не веря, что человек обращается к ним с лаской. Торопливо выхватили каждая свой кусочек и убежали. Но во второй раз я увидела, что две фигурки, такие трогательные, сидят и ждут. Ждут и внимательно смотрят, полные надежды и страха. Каждое утро я давала им по куску хлеба, и с каждым днем они становились все доверчивее и подходили ко мне все ближе и ближе. Очень милые были животные. Маня потом рассказывала, что когда я уехала, они еще несколько дней сидели и все ждали. Бедняги — так и не дождались.

Наконец, меня собрали. Я распрощалась со всеми и отправилась в обратный путь.[…] До Сызрани я добралась благополучно. Там мне надо было попасть на пассажирский поезд до Москвы. С большими трудностями я купила билет, но — о ужас! — на поезд не могла сесть. Прошел один, скорый, проводники стояли на страже, каждый у своего вагона, никого не пускали, и я не могла на него попасть. Что делать? На этой незнакомой станции я даже не знала, куда обратиться. Денег у меня не было. Я была в безвыходном положении и со страхом ожидала следующего поезда. Когда он пришел, я бросилась к вагонам, но опять натолкнулась на совершенно неумолимых проводников, которые всех отгоняли от вагонов и пускали только по особым документам. Поезд уже должен был тронуться, и я упавшим голосом, почти шепотом, сказала: "Впустите меня, ради Бога впустите!" И вдруг проводница открыла двери и сказала: "Ну, входи, входи скорей!" И я вошла в довольно просторный вагон. Проводница указала мне свободную боковую лавку, где я очень удобно устроилась, не веря своему счастью. Я уже приготовилась к чему-то ужасному, что останусь одна, без денег, не зная, что мне делать, и вдруг — какое счастье! — меня впустили.

Когда я устроилась и немного успокоилась, я услышала беседу двух проводниц: старшая упрекала ту, которая меня впустила: "Это что еще за новости? Зачем ты ее впустила?" А та ей отвечает: "Да ведь она ради Бога меня попросила. Как же было не впустить?" Я с благодарностью молилась.[…]

Время шло. Матушка старела и слабела, ей было уже за 80 лет. 18 лет мы с Марен жили под ее руководством. И на 18-м году этой жизни с матушкой она стала от нас уходить — больше лежала, притихшая и молчаливая. Я не знаю, какая у нее была болезнь, но она страдала, очень страдала. Перед смертью она три раза неожиданно посылала за мной. Говорила она уже с трудом, всегда только несколько слов, и каждый раз она мне неизменно повторяла: "Смотри, помни — я тебя не благословляю жить с мирскими. Смотри, помни — не живи с мирскими. Нет у тебя на то моего благословения". — "Матушка, — сказала я растерянно, — а с кем же Вы меня благословляете жить?" Я понимала, что моя Марен все-таки связана со своим семейством: за это время она тоже постарела и стала поговаривать о том, чтобы вернуться в семью.

Матушка взглянула на меня, устало махнула рукой и сказала: "Не знаю. Божия Матерь тебя управит. А только я не благословляю". Это были последние слова, которые я услышала от матушки. И я постаралась исполнить ее волю.

Мария Сергеевна Желнавакова

ИЗ ПИСЕМ

-----------------------

Мария Сергеевна Желнавакова — дочь Сергея Осиповича Фуделя и Веры Максимовны Сытиной (см. прим. 15, 22). Мария Сергеевна родилась в Москве в 1931 г., школу окончила в Сергиевом Посаде, институт — в Воронеже. Живет в г. Липецке.

27.02.1995…Я все не могу забыть некоторые лица. Они живут во мне. Лица людей, живших тут, на земле, рядом с нами, но одновременно живших "там". Вот такое лицо было у Ксении Ивановны, Дедушкиной (отца Серафима Батюкова) монахини*, у которой он скрывался. Уже столько лет прошло с тех пор, как я ее увидела в последний раз. Я к ним приехала как-то. И вот увидела ее. Бледное и строгое лицо, которое было освещено, как свечой за окном, "иным светом". Оно излучало тайну. Глядеть на него было немного страшно и одновременно радостно. И только к концу жизни я поняла, что это было за лицо — лик ангела. А кто же еще они, эти люди?

-----------------------

* Ксения Ивановна Гришанова (в монашестве Сусанна) (прим. ред.)

[…] Один раз в церкви рядом со мной молилась такая женщина. Как было около нее стоять! Легко и радостно. Все во мне трепетало и пело. Я не могла от нее оторвать глаза. Я стояла чуть сзади нее. И не опишешь этого словами. Нет таких слов. Просто стоит женщина и молится, а вокруг нее воздух трепетный делается и славит Бога. […]

20.04.1995… Мы, грешные, встречаем таких людей в жизни, но не замечаем. Такое светящееся лицо было у тети Ксюши и такое же у тети Леночки Мень. Мне было страшно (тогда еще в молодости!) на нее смотреть, я не понимала, почему, но какая-то сила светлая и чудная исходила из ее лица и глаз, особенно когда она говорила о Боге. Такое же лицо было и у отца Владимира Криволуцкого.

В Троице-Сергиевой Лавре в первый год открытия был такой архимандрит, отец Вениамин, высокий и худой. Он ходил, не поднимая глаз, и всегда служил после обедни заказные молебны с акафистами у правого клироса. Мы бегали — я, Вера и Галя — всегда туда петь, стояли за его спиной и ощущали какое-то неведомое чувство непонятной любви к этому человеку, старому, изможденному, с глухим голосом, никогда не поднимавшему глаз на нас и вообще ни на кого. А мы его так любили. Почему? Потому что он всех любил, он любил Бога и людей и стяжал какой-то уже дар святости, который мы чувствовали. Говорят, он приехал в Лавру из лагеря, где пробыл астрономическое число лет, что-то около 30!

1997. ы — дети Катакомбной церкви тех лет — церкви внешне, казалось бы, слабой и гонимой, но на деле сильной и победившей. Победа ее была не громогласна и не видна. Она никем не обозначена до сих пор. […] В тот период тьмы всеобщей, иначе не знаю, как его назвать, — это было собрание людей, которые спасали основы христианства ценой своей жизни. "Преодоление естества". Им была безразлична собственная судьба, то есть гибель тела.

[…] Мы молились в катакомбах, но потом, когда открылись храмы Троице-Сергиевой Лавры и туда хлынула масса людей, мы смешались с этими толпами и не посмели отделить себя от них и усомниться. Мы не рассуждали, не мудрствовали, а приняли изменение вокруг нас как должное и покорились с радостью, посчитав это волей Божией. Да и о чем можно было спорить, стоя рядом с мощами преподобного Сергия? Он нас позвал, и мы пошли, кроме того, наших пастырей катакомбных тогда уже около нас не оставалось никого. Я хочу сказать, что та церковь, которая скрывалась, — это та же церковь, что и сейчас. Это ее часть […] Ведь гонимую Церковь основали святые мученики, духовенство тех страшных лет, о земных судьбах которых и думать и говорить сейчас невыносимо больно.

[…] Я стояла в детстве на молитве в крошечной комнатке, где шла служба шепотом. Окна были наглухо закрыты, огонек едва мерцал. Служба исполнялась почти по памяти. Да и еще бы! Служил архимандрит, иеромонах отец Серафим (Батюков), пели выгнанные из монастырей инокини, а среди них наши родители и няня (инокиня Матрона). Иногда увлекались и начинали петь уже вполголоса. Очень красиво пели, а потом кто-то спохватывался и останавливал остальных. И опять шепот. Время от времени кто-нибудь подходил к выходной двери и прислушивался, затем, вернувшись, подавал знак, что все спокойно, и служба продолжалась. Иногда мне становилось трудно стоять, особенно если шел молебен с акафистом. Акафисты меня очень утомляли, но уходить я не смела и выстаивала вместе со взрослыми. Было мне тогда 8–9 лет.

А потом всех арестовали. И поехали катакомбные молитвенники кто в ссылку, кто в лагерь. О других не знаю, а Мария Алексеевна Закатова попала в лагерь на 10 лет, папа — в ссылку на 5 лет. Мария Алексеевна была батюшки любимой духовной дочерью. И пели шепотом и за шепот — 10 лет лагерей. Вот что такое Катакомбная церковь. Мученичество в перспективе на будущее. […] Этих новомучеников я видела и общалась с ними и помню их светлые лица.

Батюшка отец Серафим служил всегда медленно, торжественно, очень спокойно. Черная мантия, епитрахиль, белоснежная волна волос. Он стоял перед аналоем, иногда в свете одной только лампады, перед образом Божией Матери (Владимирской)* как олицетворение жизненности той Церкви, которую пытались переделать или уничтожить. Каждый новый день был под вопросом, каждый стук в дверь или в окно отзывался в сердце началом мученического пути.