Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938 - Анжелика Балабанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1922 году ее выпустили из тюрьмы, что было уступкой шумным протестам консерваторов в связи с тем, что мне был разрешен въезд в Швецию из Советского Союза.
Глава 15
Ввиду террора и жестокостей, применявшихся в истории против народных масс защитниками экономических привилегий, особенно в России, я была готова принять тот факт, что насилие и кровопролитие будут неизбежны, когда дойдет дело до сведения счетов. Нельзя было пережить мировую войну и не понять, насколько дешево стоит человеческая жизнь в глазах правящих классов и их политических представителей. Обесценивание человеческой жизни и человеческого достоинства в капиталистическом обществе я всегда мысленно противопоставляла их неприкосновенности при грядущем социалистическом режиме, но я знала, что в России социализм еще далеко не построен. Я понимала, какие невероятные трудности и препятствия будут сопровождать переход России от одной системы к другой.
То, что я увидела и услышала или мне рассказали, когда я возвратилась туда осенью 1918 года, убедило меня в том, что как бы ни было это прискорбно, но террор и репрессии, начало которым положили большевики, были навязаны им иностранной интервенцией и российскими контрреволюционерами, решившими защищать свои привилегии и вернуть прежнюю власть. Вооруженные и поощряемые иностранным капиталом, реакционно настроенные генералы Корнилов, Каледин и даже Краснов, которому большевики гарантировали свободу, возглавили белые армии, воюющие против революции, совершали насилие над населением, истощенным войной и царской коррупцией, в тот момент, когда все силы русского народа должны были быть сконцентрированы на реорганизации внутренней жизни России и упрочении ее революционных достижений. Рабочие и крестьяне, которые на протяжении четырех лет выносили тяготы войны при продажном и вероломном руководстве страны и которые так радостно приветствовали объявление мира, не имели времени расслабиться, побыть со своими родными, прежде чем их опять призвали защищать их революцию на десятке фронтов. Как можно было ожидать мягкости от этих людей? И как могли вожди, отвечающие за них, позволить себе быть снисходительными к тем, кто продлевал их страдания?
Одним из заговоров интервенции, который вызвал во мне особое негодование и помог мне примириться с развязанным в это время террором, был заговор, в котором был замешан «британский агент» Брюс Локкарт. Этот заговор был раскрыт французским журналистом Рене Маршаном, план которого разрабатывался дипломатами союзнических стран в России в американском посольстве. И хотя этот человек не сочувствовал большевикам, он заявил, что жестокость этого заговора, план которого включал взрывы мостов, уничтожение запасов продовольствия и убийства Ленина и Троцкого, вызвала в нем возмущение. Маршан перешел на сторону большевиков, но отрекся от своих коммунистических убеждений в 1931 году. И хотя предполагаемые руководители заговора, включая Брюса Локкарта, были освобождены и возвратились каждый в свою страну как раз перед моим приездом в Россию, судебные процессы над более мелкими заговорщиками произошли после моего возвращения. Я присутствовала на судебном процессе по просьбе Крыленко, который, очевидно, надеялся, что откровения заговорщиков рассеют мои сомнения, которые у меня могли бы быть в отношении необходимости террора. Его надежды оправдались. Я не только была убеждена в виновности обвиняемых, которые в большинстве своем были скромными подчиненными и делали свои признания механическими, ровными голосами, но я возмущалась тем, что большевики освободили более крупных птиц, включая Локкарта, которого правительство обменяло на Литвинова, находившегося тогда в тюрьме в Англии. Сейчас я понимаю, что я несколько наивно принимала тогда всю эту историю за чистую монету. Я не сомневаюсь, что дипломаты союзнических стран в России строили заговор против большевиков и что сотни таких заговоров провоцировались различными сторонниками интервенции и их шпионами, но теперь я считаю, что подробности именно этого заговора были приукрашены ЧК с пропагандистскими целями.
Я знала, конечно, что террор не был направлен исключительно на шпионов и активных контрреволюционеров, и подозревала, что вместе с виновными пострадало много невинных людей. И хотя сотни людей были казнены в качестве ответной меры на покушение на Ленина в конце августа и после раскрытия «заговора Локкарта», широкомасштабные репрессии еще не были направлены против революционеров, не являвшихся большевиками. Я знала, что даже в своей самой худшей форме «красный террор» нельзя было сравнивать по жестокости и размаху с террором белых. «Красный террор» усилился после того, как союзники стали поощрять контрреволюционеров. Я приняла его как революционную необходимость, даже несмотря на то, что он угнетал меня и причинял боль.
Трагедия России и, косвенным образом, революционного движения вообще началась, когда террор стал скорее заведенной привычкой, нежели актом самообороны. Еще до того как я покинула Россию, я пришла к заключению, что ее вожди слишком быстро привыкли идти по пути наименьшего сопротивления, истребляя оппозицию в любой форме. (Когда пару раз я высказала это мнение в беседе с некоторыми русскими большевиками, они посмотрели на меня, как будто я упала сюда с другой планеты.) Путь наименьшего сопротивления очень легко может превратиться в ловушку, и цена, заплаченная за него, может в конечном счете подняться слишком высоко. Безусловно, именно так и произошло в России. Суды и казни прошедших двух лет, опозорившие не только Россию, но и все революционное движение, в памяти человечества могут затмить колоссальные социальные и технические достижения революции. Эти преступления начались не со Сталина. Они являются звеньями цепи, которую выковали к 1920 году. Они были присущи методам большевиков – методам, которые Сталин лишь раздул до невероятных размеров и использовал в своих собственных, далеких от революции, целях. Пока я находилась в России, я вмешивалась, когда и где только можно было, чтобы спасти невинные жертвы этих методов как в буржуазной среде, так и среди рабочего класса. Даже в 1918 году я была убеждена, что если принесение в жертву человеческой жизни иногда является трагической необходимостью, чтобы спасти гораздо большее количество жизней, то каждая капля крови, каждая слеза, которую можно было бы сберечь, является позором для тех, кто несет за нее ответственность. Я не первая, кто говорит такие вещи, но я пишу об этом, опираясь на свой собственный опыт, кровью своего сердца.
Когда я возвратилась в Москву из Стокгольма, Ленин еще выздоравливал в подмосковном доме, известном только его самым близким товарищам. Когда я сошла с поезда на вокзале, мне сказали, что он хочет видеть меня немедленно. Мне не нужно было объяснять почему. Он хотел услышать самые свежие новости с Запада. И хотя армиям большевиков удалось приостановить наступление интервентов – чехов в Сибири, англичан в Архангельске и белых генералов, финансируемых союзниками, на востоке и юге, – Ленин полностью осознавал, что оборона и укрепление советского строя в значительной степени зависит от сопротивления интервенции и развития революционных настроений среди рабочих в остальных частях мира. Опыт последующих двадцати месяцев доказал, насколько он был прав. Многие злоупотребления и отклонения советской власти в этот начальный период происходили из-за того, что революция началась в экономически отсталой стране и не получила тогда поддержку своих классовых союзников в более развитых странах мира. Русский народ был вынужден направить все свои ресурсы на защиту, а не на восстановление страны, потому что рабочие других государств не обладали достаточным классовым самосознанием и не были в достаточной степени организованными, чтобы нанести поражение сторонникам интервенции в своих собственных странах и предотвратить последующую блокаду, которая завершила трагическую изоляцию революции в ее самые критические годы. В этот период развилась жестокость методов большевиков, которая, в свою очередь, деморализовала и отвратила от революции революционное движение во всем мире, а позднее усилила эту изоляцию и, наконец, привела к новому витку злоупотреблений и репрессий, к победе русского национализма и зависимости от военных и дипломатических союзов с целью получения защиты и помощи. В этом порочном круге отразилась ирония истории.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});