Воспоминания (Катакомбы XX века) - В. Василевская

Существовал еще один метод "воспитания" у нашей матушки, в котором я принимала участие. Бывало, приедет к нам какая-нибудь гостья из "благородных". Матушка зовет меня и говорит: "Вот, я сейчас тебя позову и буду ругать. А ты знай — это я не тебя ругаю, а ее — пусть слушает. А то она тоже деликатная, ей прямо сказать нельзя — не понесет. А ты кланяйся и говори: "Простите, матушка", а сама будь спокойна — это я не тебя, а ее ругаю".

Иногда я говорила: "Матушка, я не успеваю" У меня не хватает сил"" Она всегда отвечала мне с улыбкой: "А я и не хочу, чтобы ты успевала" чтоб ты не думала, что можешь справиться". Вот-вот, не успевай, а все-таки надо""

Я сама уехала от Марен в Москву, без благословения матушки. Когда ей дали об этом знать, она, к большому удивлению всех, приняла это событие совершенно спокойно и сказала: "Ну что ж, в Москву? Ничего, ничего. Пусть поживет в Москве". И больше матушка это событие не обсуждала.

Мы считались с Раечкой подругами, и когда я приезжала, матушка кричала: "Райка! Встречай скорей — сестренка приехала!"

Матушка была широкий, глубокий, очень духовный человек. Она была прозорливая. Я отлично чувствовала мистичность матушки.

В самом начале моей жизни с матушкой я рассказала ей о святой Терезе и попросила: "Матушка, благословите меня поехать в воскресенье в католическую церковь" (мы тогда в наши храмы еще не ходили, потому что были в "Катакомбной церкви"). Она выслушала меня с некоторым недоумением и спросила:

— В католическую? Да кто они такие, католики-то?

— Матушка, — говорю я, — да это же христиане.

— Христиане? — с сомнением спросила она. — А что же, они в Бога веруют?

— Ну конечно же, матушка, веруют.

— Что же, у них и Божия Матерь есть? Ну-ну" — сказала матушка.

Помолчав, она сказала:

— Хорошо, поезжай. Только положи 25 поклонов до и после, когда вернешься. 25 поклонов земных.

— Хорошо, матушка. Благословите.

Поехала" Через месяц-полтора я опять прошу, а она говорит: "Хорошо, только 50 поклонов до и после". — "Хорошо, матушка". В следующий раз: "100 до и 100 после". Тут я почувствовала, что мне это не под силу: сердце заходится, а ведь нужно до поезда положить сотню земных и к поезду поспеть, а потом ехать, а потом — обратно. Попробовала я — и вернулась: еле дышу. Еще в следующий раз попросила. "Хорошо, — говорит, — 300 до и 300 после". — "Ну, — говорю, — матушка, я же не могу". — "А не можешь, — отвечает, — ну, тогда и не поезжай". И на этом прекратились мои посещения костела.

В 51-м году мы с Марен переехали с Правды на 43-й километр, но дом еще не был готов, и мы поселились у наших соседей по участку. Это были старинные друзья Марен. Матушка принимала живейшее участие в нашем строительстве, и мы ничего не делали без ее благословения. Наши друзья когда-то были близки с игуменьей Серафимо-Знаменского скита — матушкой Фамарью. И когда она умерла, они приютили двух ее инокинь, отдав им одну комнату в своем доме. Их комнатка, которая была предназначена для них с самого начала, была заставлена большими и маленькими иконами. Эти иконы они вывезли из своего скита после того, как его разогнали и окончательно закрыли. Там была одна, которая мне особенно нравилась, — образ Божией Матери Скоропослушницы. Она была не старинная, а, как тогда называли, "дивеевского письма", потому что так писали монахини Серафимо-Дивеевского монастыря. У Божией Матери было прекрасное лицо, и то, что она называлась "Скоропослушницей", для меня было знаком, что все мои просьбы будут услышаны очень скоро.

Я часто смотрела на эту икону, и однажды Дуня сказала: "Если хочешь, возьми ее себе. Пусть она пока будет у тебя. Подарить ее я не могу". Я с радостью согласилась, но решила, что нужно обязательно показать ее матушке. И как можно без ее благословения взять и поставить у себя такую икону! И я поехала в Загорск.

Икона была большая, не меньше метра в высоту, написана маслом на деревянной доске. Матушке она так понравилась, что она сказала: "Знаешь что, оставь ее у меня. Пока ваш дом строится, пусть постоит у меня. А когда стройка кончится и у тебя будет своя комната, ты возьмешь ее к себе". Пришлось согласиться.

Мне было очень трудно освоить церковный устав, и матушка дала мне большой старинный часослов, написанный церковнославянскими буквами, Следованную Псалтирь. По этой книге, если внимательно ее читать, можно было понять основы устава, в ней все было написано. Вообще, Следованная Псалтирь — это замечательная книга!

Прошло года два или три, и я уже начинала разбираться в том, как должна идти служба. И вот однажды я приезжаю в Загорск, и матушка мне говорит:

— Часослов-то этот у тебя?

— Да, у меня, матушка.

— Ну, ты отдай его Тоне.

Тоня — духовная дочь матушки, которая жила отдельно, но была у матушки на полном послушании. Я обомлела.

— Матушка, — говорю, — не надо. Не берите у меня этой книги, я никак не могу без нее.

— Нет-нет-нет, отдай, — сказала матушка.

— Нет! Не отдам. Не могу!

Матушка сурово взглянула на меня:

— Ты что?

Я сразу спохватилась:

— Простите, матушка.

И начала кланяться ей в землю:

— Простите, только я не хочу отдавать.

— Мало ли что не хочешь. Отдай — и все. Раз я сказала — отдай.

Ну что ж, пришлось подчиниться.

Наша матушка была живая и энергичная. По натуре она была очень деятельный человек. Когда я встретилась с ней, она уже была схимницей, поэтому у нее были очень большие молитвенные правила. Когда она облачалась в схиму, это было необыкновенное зрелище: она вся преображалась — это был человек как бы из иного мира.

Снова и снова я мысленно рядом с матушкой — после ее причастия. Мы все стоим в маленькой комнате около закрытой двери. Стоим и ждем: мы не смеем войти в эту комнату, где она причащается. У нее было особое разрешение от нашего епископа держать у себя Святые Дары, и она могла причащаться сама, без исповеди. Мы ждали. Наконец, дверь открывается, и матушка стоит совершенно преображенная. Она, маленького роста, вдруг сделалась такой большой, такой светлой, что на нее было больно смотреть.

Смогу ли я как следует описать свою матушку? Думаю, что нет. Как передать ее глубину и детскость? Ее прозорливость и вместе с тем наивность и частое недоумение и непонимание того, что делается в нашей стране? А наряду с этим какое-то удивительное знание будущего многих людей. Я знаю, что те, кто обращался к ней как к старице и следовал ее советам, не ошибались и получали то, что искали. Она была и ребенком, и взрослым, и очень-очень мудрым и удивительно широким человеком. Я всегда поражалась ее широте.

К ней приезжало очень много людей, особенно с Поволжья, где она провела всю жизнь в Вольском монастыре. И люди эти были обычно больше из простого народа. Они приезжали со своими нуждами, невзгодами и удивительными рассказами о всяких чудесах. У многих были какие-то видения; обязательно кто-то видел Божью Матерь или кого-нибудь из великих святых. Матушка, которая была очень мудрой и широкой, в то же время как ребенок очень любила все эти истории и верила всему тому, что рассказывали ее гости. Вместе с тем к ней приезжала и интеллигенция, в особенности из Москвы. Там я впервые встретилась с семьей Меней — с матерью и тетей отца Александра Меня.

Я была послушницей три года. В 1946 году матушка решила, что меня пора постричь, запросила в письме благословение от о. Ионы и спросила относительно Марен. Ей хотелось, чтобы Марен тоже постриглась. Ответ пришел: меня — постричь, а Марен — остаться в миру. Благословения на пострижение Марен не было.

Вскоре после письма о. Ионы меня постригли в рясофор, но с произнесением всех монашеских обетов и с переменой имени. Матушка сказала мне: "Ты все-таки выбери себе кого-нибудь из наших православных святых. Что ж ты все — Тереза и Тереза. Поищи православного святого". Но я долго не могла найти среди православных святых особенно близкого для себя. В конце концов нашла преподобного Досифея. Он был чем-то похож на святую Терезу: очень рано ушел в монастырь, был как дитя, и путь его был через послушание то, что для меня было самым доступным, и умер он так же, как Тереза, — от туберкулеза, очень рано, примерно в ее же возрасте. Я сказала: "Матушка, я выбрала преподобного Досифея". — "Хорошо". - согласилась матушка.

Во время пострига она сказала архимандриту Иосифу: "Отныне ее имя будет Досифея". Архимандрит возразил: "Матушка, зачем вы меняете ей имя, да еще на такое? Ей же будет очень трудно". — "Нет. Я так желаю", — твердо сказала матушка. И, обратившись ко мне, она добавила: "Теперь, когда ты будешь причащаться, причащайся только с этим именем". Я никогда не нарушала ее распоряжений, и очень много сложностей было у меня в то время с этим именем. Потому что женского имени у нас такого нет, и если сказать, что мое имя Досифея, то совершенно ясно, что я — монахиня. А мы ведь тайные монахи, мы скрываемся, нас преследуют, и поэтому открываться нам никак нельзя, если мы пришли в церковь, которой не доверяем. Правда, в то время мы еще не ходили в церковь — священники (из "Катакомбной церкви") сами приезжали к нам и служили у нас Литургию, исповедовали и причащали. Но и потом, когда мы, по распоряжению нашего епископа, присоединились к официальной Церкви, у меня было очень много осложнений из-за моего монашеского имени. Но я боялась нарушить слово матушки.