Заступница - Адвокат С В Каллистратова - неизвестен Автор

Софья Васильевна в кресле, ее медленный голос... Без конца звонит телефон, телеграммы на холодильнике, открытки... И пироги Марии Гавриловны Подъяпольской и Евгении Эммануиловны... И опять почему-то кипит Пинхос, и смотрит во все глаза милая доктор Имма. Хочу в "застой". Да нет, конечно, "застой" тут ни при чем, но эти дни, именины Софьи Васильевны, - там было очень ясно и светло.

...В 1982 г. посадили мужа, потом завели дело против меня - за хранение огнестрельного оружия: было у Вити около пятидесяти капсул от патронов, какие-то металлические шарики, похожие на игрушечные футбольные мячи. Он использовал все это для макетов, в частности, в макете декораций для "Дней Турбиных" это были пушечные ядра и снаряды. Ему "хранение" не предъявили, на 190-1 им и так хватило, оставили для меня. А я и вправду не знала, откуда они в доме взялись. Потом выяснилось, что принадлежало все это одному приятелю, который отдал все эти штуки Вите. Меня тогда удивило, что приятель этот даже не подумал пойти и сказать обо всем следователю, а заявил, что тогда будет два дела вместо одного. Все, конечно, так, и я бы явки его к следователю не допустила. Но когда я все это рассказала Софье Васильевне (и про два дела вместо одного), она вскипела: "Хоть десять!" - и после долго не принимала этого человека, хотя раньше относилась к нему хорошо. Кажется, он что-то понял. Пришел к ней с заявлением, где было сказано, что о патронах я ничего не знала. И Софья Васильевна помягчела. Отругала и простила, как он говорил. Правда, отдавать это заявление мы не стали. Софья Васильевна сказала: "Только вы можете это решить. Вам решать, вам и ответ держать". Оно снимало обвинение с меня, но автоматически "подставляло" Витю и могло добавить к грозящим ему трем годам еще парочку.

Но на этот раз пронесло: умер Брежнев, и дело прекратили по амнистии. Я, правда, ерепенилась, хотела что-то доказывать, но тут уж решала Софья Васильевна: "Нечего подставляться! Что за показной героизм! Принимайте амнистию и не рыпайтесь!"

Ну, а в ноябре 1983 г. завели следующее дело - на сей раз за тунеядство. (Очередной театр абсурда - в сорок пять лет у меня было двадцать два года трудового стажа. Правда, последний год я не работала, из университета ушла из-за Витиного дела, а тут - свое... Были частные уроки, на жизнь нам с дочерью хватало, потом она родила в сентябре ребенка. Он был слабенький, родился недоношенным и с энцефалопатией.)

Я все сделала, чтобы ни Софья Васильевна, ни мать ничего не знали. Узнала Софья Васильевна все после суда и приговора от Аси Л. "Просто слов нет! Что, боялась, что я ругать буду? Ну так вот, передайте ей, что я ее ругаю!" И сердилась долго, даже обратилась ко мне в первом письме по имени-отчеству. Правда, в том же письме сообщила, что посылает мне кофе и сигареты, и милостиво позволила расценить это как приглашение на чашку кофе.

... Возвращаясь к ситуации с "патронами" - Софья Васильевна, как и другие правозащитники ее поколения (А.Д.Сахаров, П.Г.Григоренко и другие), безупречно чувствовала то, что должно быть нравственной нормой, что и было нравственной нормой для них. Вот, например, такой случай. Z (из моего поколения), по профессии историк, занимался "Хроникой". Человек сухой и точный, безусловно честный, однажды на дне рождения Софьи Васильевны записал голоса гостей - каждый что-то рассказывал о себе. Записал, не спрашивая разрешения у присутствовавших, "для истории". Запись была изъята у него на обыске. Об этом случае много спорили тогда. Мне лично казалось, что он не так уж виноват, просто идиотское стечение обстоятельств, но Софья Васильевна была непреклонна: "Это неэтично. Попала запись куда-то или не попала, вопрос другой, не это важно. Он не имел права без согласия людей что-то записывать!"

В то время ходили по рукам "самиздатские" пособия по поведению на допросах (Альбрехта, Виньковецкого и еще какие-то). В одном из них была дана формулировка: "Я не могу ответить на этот вопрос из морально-этических соображений". Формулировка эта вызвала у меня (и не только у меня) пионерский восторг, что безмерно удивляло Софью Васильевну: "Ну что вас так восхищает? Вы что, сами не понимаете, что не ответите на этот вопрос и именно из-за морально-этических соображений?" Как было ей объяснить, что не ответить, конечно, не отвечу, но... почему? Потому что "морально-этические соображения" - казалось очень здорово и ново.

Мы никогда не беседовали на темы религии. Я не знаю, полагала она себя человеком верующим или нет. Но к Софье Васильевне очень подходит вот эта фраза: "Неси свой крест - и веруй". Просто, без надрыва и аффектаций. Тихо.

А.Алтунян

О Софье Васильевне

Весной 1981 г. я пришел домой к Софье Васильевне рассказать о суде над моим отцом Г.О.Алтуняном. Процесс проходил в марте 1981 г. в Харьковском областном суде под председательством Чернухина. Отца обвинили по статье 62 УК УССР (соответствует статье 70 УК РСФСР) и приговорили к 7 годам лагерей строгого режима и 5 годам ссылки. Я хотел посоветоваться о кассационной жалобе. Дело у отца было явно липовое, обвинения глупыми, а следствие и суд допустили такое число нарушений, что грамотно составить кассационную жалобу мы считали необходимым: а вдруг когда-нибудь кто-нибудь обратит внимание на вопиющие нарушения норм... На официального адвоката Кораблева из харьковской коллегии мы не очень надеялись. Софья Васильевна особо интересовалась его позицией. Когда мы ей стали говорить, что адвокат вел себя вполне прилично, она сразу спросила: "Но он сформулировал, что обвиняемый невиновен?" - "Нет, так сказано не было". (Кораблев строил свою защиту на отрицании умысла свержения строя, то есть на сведении обвинения к статье 187 УК УССР, соответствующей статье 190 УК РСФСР, где наказание было до трех лет лагерей.) - "Ну, так и говорить не о чем". По ее мнению, адвокат не сделал того, что обязан был сделать.

Итак, я рассказывал о суде, она слушала, комментировала. Неточности моих формулировок мешали ей понять, есть ли нарушения. Тут я в свою очередь понял, что ее интерес не просто "сочувственный", что она хотела разобраться в деле. Отца моего, отсидевшего уже в 1969-1972 гг. по статье 187 УК УССР, она, конечно, знала. Как знали друг друга почти все участвовавшие в правозащитном движении, но желание помочь было вызвано не близким знакомством, а, скорее, глубоким уважением к правозащитникам, достойно прошедшим через следствие и суд, профессиональной потребностью защитить несправедливо обвиненного.

Я написал Софье Васильевне на листке бумаги (обычная предосторожность от подслушивания - мне, конечно, не хотелось, чтобы наша запись суда пропала при обыске), что у нас есть довольно полная запись хода судебного заседания: на прошедшие тогда в Харькове три процесса по статье 62 УК УССР (над отцом, Евгением Анцуповым и Анатолием Корягиным), хотя и неохотно, но пускали не только родственников, но и друзей. Поэтому у нас была возможность после каждого заседания суда восстановить его по памяти. Через некоторое время наши друзья, Женя и Инна Захаровы, расшифровали записи, а затем переправили их за границу. Позже мы узнали, что в Америке вышла небольшая книжка о процессе отца.

Софья Васильевна сказала, что если я принесу ей эту запись, то она попытается на ее основе составить кассационную жалобу. Через несколько дней после ее получения мы встретились на Чкалова у приехавшей из Горького Елены Георгиевны Боннэр (тогда ей еще разрешали ездить в Москву). Софья Васильевна отдала мне пачку исписанных листов и с каким-то, как мне показалось, мучительным раздражением от собственной беспомощности сказала: "Больше я ничего не могу сделать". Жалоба была составлена очень тщательно и квалифицированно. Все дальнейшие наши письма, жалобы, касавшиеся пересмотра приговора, мы писали, исходя из нее. Я стал бывать у Софьи Васильевны то часто, то редко, примерно, раз в один-два месяца.

Как-то в разговоре (это было в ноябре 1984 г.) она упомянула, что все больше диссидентов, в основном заключенных, приходит к мысли о бесполезности противостояния и что она тоже прекратила свою деятельность, все это "в одном русле". Потом сказала про Андрея Дмитриевича Сахарова, что он для нее моральный, нравственный авторитет (кажется, сказала, "недосягаемый"). Она казнилась: "Надо что-то сделать, чтобы умирать вместе с ним..."

Несколько раз она просила передать отцу и "другим" (имелись в виду заключенные), чтобы они не усугубляли своего положения "не необходимыми" протестами, не объявляли голодовок, подрывающих здоровье, а старались с наименьшими потерями досидеть свои сроки и выйти на свободу. Казалось, что противостояние произволу лагерной (тюремной) администрации по большей части не приносит пользы и даже вызывает новые репрессии. Попытки передать информацию на волю обычно тоже приводили к новым репрессиям. Так была арестована в Киеве Раиса Руденко - жена политзэка Миколы Руденко, поэта, инвалида войны - после публикации на Западе его тюремных стихов. И тем не менее именно в политических зонах (сужу по своему отцу и его тамошнему окружению) взгляд на будущее был отнюдь не безнадежным, ждали изменений.