Книга об отце (Ева и Фритьоф) - Лив Нансен-Хейер

Тете Малли с дядей Ламмерсом жизнь в горах была по сердцу, они вносили радость и веселье в нашу повседневную жизнь и в наши походы. Они бы с удовольствием пожили у нас подольше, но каждую осень им надо было отправляться в турне с кон­цертами народных песен, и потому они рано уезжали репетиро­вать. Маму всегда очень огорчал их отъезд, больше всего потому, что «они сами себя обижают».

Мама очень любила побаловать одинокого старика Бергслиена и радовалась, глядя, как он весело семенит по дому — маленький, добродушный, в заношенной одежде, никогда не расставаясь со своим альбомом, время от времени делая зарисовки.

Мы все любили встречаться за обеденным столом, но никому из нас это не доставляло столько радости, как Бергслиену.

И конечно же, тут был наш милый домашний врач доктор Йенсен. Приехав, он брался за рыбную ловлю, считая делом чести обеспечить дом форелью. Мама и доктор Йенсен чувствовали себя великолепно в обществе друг друга. Он восхищался мамой и лю­бил нас всех. Мы его тоже любили. Ведь всех нас он лечил от болезней и был для мамы утешителем и опорой, когда ей прихо­дилось бороться за нас. У него самого было много забот, и приез­жал он к нам осунувшийся и измотанный своей тяжелой работой, так как был единственным врачом на весь Берум, но стоило ему часок-другой подышать воздухом Сёркье, как он забывал обо всех своих заботах и неприятностях.

Даже сдержанный Доддо и тот в Сёркье становился веселым. Он с его классическим профилем и изящной фигурой считался красавцем, многие заглядывались на него, он и сам знал это. По происхождению Доддо был датчанин и по-норвежски говорил с датским акцентом, многие находили это «пикантным».

Но один человек восхищался им больше, чем все остальные. Это была Да. Они были неразлучны, и я никак не могла понять, почему они не поженятся. Но когда я спросила об этом тетю Малли, та мне потом сказала, что, кажется, сам Доддо больше оча­рован мамой, а тут уж, понятно, другим трудно тягаться. А мама сказала, что Да, разумеется, умная и чудесная и Доддо приве­редничает. Он был музыкантом, знал обо всем на свете и в лю­дях разбирался, пожалуй, чересчур хорошо, так что угодить на него было трудно. Однако же Сарсов и нас он любил, и мы его тоже.

Одно только мне тогда в нем не нравилось — зачем он так вмешивался в наше воспитание. Помню, как однажды в Сёркье я ответила на его замечание по поводу моих ужасных манер: «А мама считает, что в этом нет ничего страшного, значит, так я и буду себя вести».

Доддо страшно покраснел, а мама не удержалась и рассмея­лась. Но чаще я вежливо выслушивала его благожелательные по­учения. Став постарше, я по-настоящему оценила и его «привередство», и сердечную доброту.

Если в гости приезжал Мольтке My, лес и горы словно ожи­вали. Гуляя с ним, я увидела и троллей, что живут на Окленут, и пляски хульдр на болотах. В письме другу Мольтке так описал свой первый приезд в Сёркье:

«В Сёркье было замечательно — уголок, недосягаемый для внешнего мира, высоко над долиной и людской суетой... Неудивительно, что Нан­сенам там нравится. Такой веселой и радостной я никогда еще не видал госпожу Нансен — она загорела дочерна, и я даже сказал ей, что осенью в Германии ее, пожалуй, примут за негритянскую знаменитость.

А  дети!   Для   них  ведь  и  так  жизнь  всегда  прекрасна,  но   такой прекрасной, как тут, и у них, пожалуй, еще не было. Лив, как и ее матушка, тоже скоро будет негритянкой, у нее руки и шея темные, как старая карельская береза, и она покрыта ссадинами и царапинами, так что мое сравнение очень подходит. Весь день с раннего утра до вечера, который Лив встречает горькими слезами, потому что ее укладывают и не дают больше играть, она то гостит на сетере, то смотрит, как работает маляр, который еще не докрасил стены ком­наты, то кубарем скатывается с горки или с хворостиной провожает коров на выгон, или часами возится с ягнятами и козами. Коре тоже души не чает в ягнятах, хотя, может быть, больше любит коз с колокольчиками. Он вперевалочку входит в самую середину стада и хватает их ручонками, но, потеряв равновесие, опрокидывается и, лежа на земле, только закрывается от коз толстыми ручонками, чтобы шерсть в глаза не летела, а козы перескакивают через него, бывает и топчут — а он ни разу не пикнет, даже если наступят ему прямо на живот.

«Гуль, гуль»,— говорит он, как только коз приведут домой. Зато, пожа­луй, это единственное слово, которое я от него слышал, кроме еще слова «му-му», когда он видит коров.

Мы с ним стали большими друзьями. По утрам он всегда прихо­дит ко мне, когда я моюсь, и с восхищением разглядывает мое воло­сатое тело. Он вразвалочку заходит то с одного боку, то с другого и все время таращит на меня глазенки, серьезно, как поп. И пощипы­вает волосы то на одной ноге, то на другой, потом на руках. А по­том он внимательно разглядывает свои руки, нет ли и у него такого же чуда. Он определенно пошел в отца, прирожденный исследователь, и к тому же не знает, что такое страх. Он теперь такой толстяк, наверное, вдвое против прежнего, этакая кубышка перекатывается».

Однажды, несколько лет спустя, Мольтке приехал вместе с В. К. Брёггером и Амундом Хелландом. Брёггер привез своего сына Антона. Мне этот Антон тогда казался очень важным. Но потом он взял оттер, и оказалось, что он совсем плохой рыбак, потому что принес его назад спутанным да так и оставил. К не­счастью, это заметил отец и страшно рассердился. «Вот, сиди, пока не распутаешь,»— сказал он, и тут всю спесь с Антона как рукой сняло.

Много лет спустя — когда Антон уже стал профессором — он сам, смеясь, напомнил мне эту историю: «Это пошло мне на пользу».         

Если бы не веселый смех и не вечные проказы Амунда Хелланда, то, глядя на его черные как смоль волосы, алый рот, спрятан­ный в густой бороде, можно было бы принять его за лесного тролля. Они с Мольтке посылали меня на выгон за козьим молоком, а потом доливали в него водку, но мне велено было никому об этом не говорить. При этом они приговаривали, что это напиток здоровый и питательный, а раз уж живешь в горах, нужно питаться простой местной пищей. Я тоже очень любила козье молоко, но только неразбавленное.

Рядом с нашим домом отец выстроил для себя маленькую избушку из двух комнат, в одной был его кабинет с большим сто­лом, книжными полками и деревянным креслом, а в другой — спальня для отца и мамы.

Когда папы не было, я всегда приходила спать к маме, и очень это было здорово. Иногда мы с мамой болтали до глубокой ночи. Как только у отца выдавалось немного времени, он хотя бы ненадолго приезжал к нам в горы. На велосипеде он добирался из Конгсберга до усадьбы Альфстад во Флесберге, а оттуда ехал по берегу речушки, которая впадает в озеро Сёркье. Это была самая ближняя дорога.

Я большей частью пропадала на выгоне, доила коров, готовила сыр из козьего молока и пасла коз в горах. Скотница Анна была моей лучшей подругой, я всегда горевала, когда она по осени угоняла стадо в деревню.

А там, глядишь, и отец уже приезжал на охоту, и снова все оживало. До сих пор слышу, как он громко кричит нам «эгей», поднявшись на вершину горы, а потом мчится вниз, помню его бурную радость от встречи с мамой и со всеми нами. Казалось, радость будет бесконечна.

А потом он с утра до вечера охотился, сегодня на горе Велебу недалеко от Телемарка, назавтра у вершины Сюнхевд в вересковых зарослях у Роллага, потом на плоскогорье у Веггели. Иногда ходили по горам, по долам вместе, впереди отец с собакой, за ним следом поспевали и мы. Горы там были огромные, а куропаток тогда было страсть сколько. Ходили с нами и другие охотники. Андрее, муж скотницы Анны, с радостью отправлялся с отцом и носил убитых куропаток. У него был врожденный такт, и он, как правило, давал отцу выстрелить первым и настрелять больше, но так, что отец ничего не замечал.

Проголодавшись к вечеру, мы располагались у ручья. Отец ва­рил кофе, раскладывал на дождевике припасы, захваченные с ху­тора. Рядом с нами ложилась собака, а мама сидела в зарослях вереска и пела.

Помню, как мы однажды возвращались под вечер домой по горе Велебу. Солнце садилось за дальней грядой гор и окрасило облака в алый цвет, кругом ни ветерка, только ручеек журчал. Отец, мама и собака поотстали, и я шла, погруженная в свои мысли. Так я набрела на горное озеро, берега которого светились от белой пушицы. Вдруг по ту сторону озера, в камышах, кто-то зашевелился. Утки! Я затаила дыхание, нервы напряглись до пре­дела, ну, где же отец? Подоспеет ли он? Нет, утки заметили меня и снялись с озера.

Потом, когда мне пришлось писать сочинение на тему «Осен­ний день» (это было в школе в Бестуме), мне припомнился этот эпизод, и я описала его. Каков же был ужас учительницы, когда она прочла последнюю фразу сочинения: «Жаль, что не было рядом отца с ружьем». Она пошла к маме и рассказала, как ее встревожила кровожадность девочки, жаждущей смерти ни в чем неповинных уток, которых сама только что так прекрасно описала. Мама пыталась ее успокоить, говорила, что не надо принимать это так близко к сердцу, охота, мол, есть охота. Но все было напрасно. Такая милая девочка, а уже такая кро­вожадная!