Золотые коронки - Ефим Гринин

— Боже ж мой! Боже ж мой, какие люди! Ведь знают его, многие ж видели. И никто ж ни слова!

Девочка с радостным визгом бросилась к ней, но Семен уже не прислушивался. Он прислонился к борову печи и закрыл глаза. Кажется, пронесло! Он не боялся умереть, но глупо впороться тут, в мышеловке, не заплатив долга крови, — это страшнее смерти! Молочный зигзаг молнии ослепил его, оглушающе грохнул взрыв грома. Градом горошин застучал по крыше налетевший ливень. Холодная струйка пролилась Семену за ворот, он поежился, отодвинулся, отыскивая защищенное от дождя место. Ветер насквозь продувал темный чердак, сыпал вокруг брызги. Семен присел над люком. Девочка ровно сопела на печи. «Пора двигать», — решил он, но в монотонный шум дождя вплелся стук в дверь.

— Ты, сынок? — спросила Маруся в сенях. — Живой?

— А что мне сделается? — возбужденно засмеялся мальчик, гордый выполненным поручением. — Я и от дождя убег, вот чуть-чуть намочило. Все, мамка, сделал, как велела. Тетка Параска…

— Тише ты, окаянный, — зажала ему рот Маруся. — Девчонка услышит, ляпнет где ни то… Ну, говори…

Они пошептались, потом Васька опять громко сказал:

— Ой, мамка, я есть хочу, аж в животе бурчит!

— Ну, спасибо тебе, сынок, — устало сказала Маруся. — Молодцом ты у меня растешь. Батько порадуется на тебя. Давай присветим, я тебе есть подам. Да не чиркай по-пустому, бензин кончится, где брать!

— А мы, мамка, бензин из немецких машин в комендатуре с ребятами берем, — хвастливо сказал Васька, чиркая зажигалкой. — Дырочку в баке пробьем, котелок подставим, он и течет…

— Ты что говоришь, а? — ужаснулась Маруся. — Кто тебя посылал туда? — должно быть, она схватила Ваську за ухо, потому что он взвизгнул и захныкал. — Уши оторву, если сунешься еще! За литр бензина застрелят, как собаку! Садись, борща с мясом поешь… — спустя минуту она вдруг заплакала, запричитала по-бабьи: — Господи, тут за вас вся душа изболелась, а теперь Гаврик попал. Что ему думается сейчас в том сарае? Ой, горе мне, горе! Один у меня на всем свете родной, вырос человеком, — и вот горе…

— Мамка, а дядя Гаврик в каком сарае, в пожарном? — спросил Васька, перестав стучать ложкой.

— А где ж еще! Мы ж стояли все, пока кинули его туда. Гнедюк и караулит его. А завтра…

Семен открыл люк и спустил ноги. Решение созрело внезапно. Васька попятился от бородатого мужчины у которого за поясом торчал штык. Маруся прижала к себе сына, укоризненно глянула на Семена. Но он притянул Ваську и, ласково погладив по стриженой в кружок голове, спросил:

— Лом у вас есть, Василек?

Мальчик оглянулся на мать, но, видя, что ее не пугает незнакомый дядька, осмелел и отрицательно помотал головой.

— Ну, железяку потолще поищи.

— Железяка есть, — сказал Васька. — От старой тачки ось толстющая, принести? — и метнулся в сени.

— Сына доверишь мне, Маруся?

Женщина вдруг вспыхнула.

— Сеня, не дай бог… — растерянно сказала она.

— То видно будет, — сурово сказал Семен. — Один я не найду.

Он проверил обойму в пистолете, поправил штык за поясом. Васька, пыхтя, внес ржавую тележную ось.

— Такая пойдет, дядя? А зачем вам?

— Надо, — сказал Семен. — Ну, Василек, до пожарного сарая сумеешь меня проводить?

Мальчик просиял от догадки.

— Доведу, дядя, мы задами пройдем, а на площади я вас по тот бок сарая выведу. Идемте скорее, — и он доверчиво схватил Семена за руку, потянул его к двери.

Маруся накинула на сына пиджачок, склонилась над ним.

— Сыночек, ты ж слушайся дядю! Ой, будьте ж осторожны, осиротею я вовсе…

— Помолчи! — оборвал ее Семен. — Василька сразу верну. Ну, прощай, Маруся, не поминай лихом…

Семен и Васька вымокли до нитки, пока добрались до бывшего пожарного сарая, превращенного фельдкомендантом в тюрьму. Выждав минут десять, нужных мальчику на обратный путь, Семен прислонил к стене железяку и выглянул из-за угла. Он так бы и не увидел ничего в косой стене дождя, но в это время в пузыристых лужах десятками голубых стрел изломалась молния, и Семен разглядел под карнизом сарая мокрый нахохлившийся плащ с капюшоном.

Затаив дыхание, Семен подобрался на расстояние прыжка. Остальное было делом секунды. Полицейский со штыком в спине хрипло вздохнул, качнулся и, повинуясь обхватившим его рукам, безжизненно опустился на мокрую землю…

Спустя несколько минут мимо трупа полицейского прокрались в обнимку две фигуры. Они обогнули сарай и исчезли в переулке, выходившем на юго-восточную окраину села.

А над Марфовкой во всю силу свирепствовала буйная августовская гроза…

Мать и дочь

Оксана Ивановна, громыхая ведрами, поправила на плечах коромысло и побрела к колонке на углу Садовой и Артемовской. Тут всегда бывала очередь, потому что струйка из крана еле сочилась. Гитлеровская комендатура города Энска строжайше запрещала всякие сборища, но вода была делом житейским, мало ли ее уходит по домашности, и комендантские патрули не обращали внимания на старух и стариков у колонки.

Обычно, занимая очередь, Оксана Ивановна вязала в тени палисадника, не без удовольствия прислушиваясь к разговорам вокруг. Она кормилась спицами. Распускала шерстяное старье на нитки, вывязывала носки и варежки, при случае тут же продавала свои изделия, могла сторговать побитый молью джемпер или шарф.

Но вчера Федоровна, заворачивая к своему дому, ехидно спросила, откуда, мол, Галя приехала. У Оксаны Ивановны ноги подкосились; не поднимая глаз, пролепетала что-то и заспешила домой, расплескивая драгоценную воду. И нынче, полагая, что уже всем в городе известен ее позор, шла к колонке, низко склонив седую голову.

Серая змея разнокалиберных ведер уткнулась головой в колонку, около которой не затихала перебранка. Владельцы дальних ведер подпирали спинами покривившиеся палисадники по обеим сторонам улицы. Двое мальчишек на дороге играли в ножички. Старуха в засаленном халате торговалась с толстой рябой теткой, трясла головой, стараясь всучить ей расшитый петухами рушник.

Пристроив ведро к хвосту змеи, Оксана Ивановна отступила к палисаднику. Она не отрывала глаз от земли, но все же ей показалось, что кое-кто из знакомых нарочно отвернулся. «Ой, стыдоба моя, здоровкаться люди брезгуют!» — подумала она, усаживаясь на донышко второго ведра.

— Слыхали новость? — клонясь к ней, прошамкал старичок с венчиком зеленовато-седого пуха на голове. — Вчера на Гоголевской одна женщина двух офицеров немецких отравила, да…

— И как же? — обрадовалась Оксана Ивановна, что и без нее есть у людей о чем посудачить.

Старичок пожевал беззубым ртом, пригладил мох на голове.

— Сказывали, она с дочкой-малолеткой тоже отравилась, да…

— Царство ей небесное и малюточке ее! — скорбно прикрыла глаза прямая, как жердь, темноликая старуха в низко повязанном черном платке и осенила себя мелкими крестиками. — Двух иродов извела, много грехов ей господь простит!

— А еще сказывали, — старичок опасливо повертел головой по сторонам, зашептал, — город Орел наши взяли, да…

Оксана Ивановна никогда не выезжала за пределы Энска и не знала, где находится город Орел. Но известие было утешительное. За Орлом могла прийти очередь Энска.

Словоохотливый старичок рассказал еще, что на базаре полицаи били двух женщин, допытываясь, где взяли для торговли немецкие эрзац-конфеты. Потом он зашелся кашлем; отдышавшись, пожаловался на боль в спине.

— Пиявочек поставить, вот бы славно, да… — вздохнул он. — Есть у одной, дорого просит — стакан соли, да… Меня и банки облегчали, так в доме ни одной нет и спирту нет, да…

Оксана Ивановна растолковала старичку, как вместо банок поставить граненые стаканы, а вместо спирта жечь в них бумажные жгуты. Потом они передвинули свои ведра, а когда возвратились к палисаднику, из калитки углового дома вышагал, поблескивая сапогами, немецкий офицер и свернул на Артемовскую. А в калитке появились две женщины.

Одна в шелковом заграничном платье с цветастой каймой встала, подбоченясь, круглолицая, безбровая, с красным пятном вывернутых губ. Другая была хозяйка дома Ефросинья Даниловна Савченко, — по-уличному, Фроська. Темноволосая, с небольшой головой и белой красивой шеей, она скрестила руки на груди и недобро оглядела людей, заполнивших улицу.

Муж этой молодой бездетной женщины до войны работал техником коммунального отдела. Поговаривали, что огромный, в шесть окон дом он построил не очень честно.

С появлением немцев Фроськин дом приобрел шумную известность. Фроська не только сама принимала немецких офицеров. По утрам от нее уходили такие же беспутные бабенки с опухшими от пьянки, помятыми лицами.