Крах империи (Курс неизвестной истории) - Андрей Буровский

В конце концов «хорошенький прапорщик» устраивает никчемную атаку и оказывается в числе убитых; Что и комментирует старый солдат:

— Глуп еще, вот и поплатился.

— А ты разве боишься? — спросил я.

— А то нет!» [36, с. 28].

Для капитанов и старых солдат; на которых стоит мир, для строителей империи война, кровь, смерть — обыденка, повседневность. Но они умеют жить в этом мире, приспособились к нему; и им самим неплохо, и тем, кто вокруг.

«Дело вообще–то было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела; пехота запаслась дровами и потеряла всего шесть ранеными; 'в артиллерии выбыли из строя один Веленчук и две лошади. Зато вырубили леса версты на три и очистили место так, что его и узнать нельзя было, вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывал ась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами и двигавшимися к лагерю кавалерией и пехотой» [38, с. 51–52].

Действительно: труп Веленчука и две лошади, костры на месте зеленевшего леса и марширующая пехота — все, как части единого космоса, просто и через запятую.

Так же эпически обычны война и кровь для описанных Толстым казаков. Лукашка убил чеченца. Брат убитого пришел его убивать, а Лукашка хочет взять его в плен. Это чеченец, брат убитого, убивает Лукашку, а хорунжий убивает из пистолета чеченца. Смерти описываются в той же тональности, что и попытки Оленина соблазнить Марьяну, или обеды. Казаки идут убивать чеченцев со словами совершенно обыденными: «абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало») [39, с. 285]. Так можно собираться по грибы.

Великий и тонкий моралист, Толстой не выводит никакой морали на этот раз. Кто прав: чеченцы, которые пришли убивать на казачьи земли, или казаки, которые опередили чеченцев и затравили их? Да никто. Человеческое понятие морали вряд ли приложимо к течению рек и к закатам. Все это — естественная, природная жизнь. Строители империи воспринимали войну и смерть от руки врага примерно так же, как морской прибой или как полет птиц, чертящих предзакатное небо. То страшно, то красиво, то интересно.

Причем все они — вовсе не отвлеченные теоретики. Пушкин не воевал, но не раз видел, как

Мчатся, сшиблись в общем крике …

Посмотрите! каковы?.

Делибаш уже на пике,

А казак без головы [40, с. 138].

И — полное принятие виденного, эпический тон не хуже, чем у Толстого.

Лермонтов не только философически созерцал снежные вершины Казбека на Валерике (в переводе — «река смерти»); еще он был офицером Кавказского корпуса и командовал «летучей сотней)) — отрядом добровольцев, выполнявшем самые рискованные поручения. Толстого, с его полным принятием «своей правоты» у чеченцев, начальство произвело в офицеры «За отличие в делах против горцев».

Современному читателю порой хочется обнаружить хоть тень раскаяния, следы мук совести у Лермонтова, а особенно у долго прожившего Толстого. Но никаких следов мы как бы ни искали — не найдем. Ничто не тревожит их — ни зарево над аулами, ни труп заколотого штыком в спину мальчика, ни горянка, убитая за то, что не дала себя изнасиловать. Толстой очень рано начал мучиться мыслью о несправедливости жизни, о тьме людских страстей и желаний, о низости человека. В конце жизни он даже будет очень мучиться тем, что люди вынуждены жить половой жизнью, — это будет казаться Толстому тоже очень презренным и низким и станет чрезвычайно огорчать великого писателя. Но все, что он видел и делал сам на войне, волновать и огорчать его не будет.

Эта «бессовестность» имеет много причин, но едва ли не основная — спокойное принятие «силы вещей». Люди ведь не стесняются того, что зимой надевают шубы; чтобы кормить детей, они вскапывают огород — тоже без мук совести.

СИЛА ЭНТУЗИАЗМА

При этом русский народ — вовсе не жертва империи, а ее строитель. Не пассивный исполнитель приказов из Петербурга, а сам вершитель и строитель. Можно назвать множество энтузиастов империи. Вот молодой морской офицер Геннадий Иванович Невельской сам просится на транспорт «Байкал» — транспорт пойдет в Петропавловск–КамчатскиЙ. Невельской на хорошем счету, его не хотят отпускать с хорошей службы в Петербурге.

Только с большим трудом Невельской добивается своего и в 1849 году отплывает на транспорте «Байкал». А разгрузивши транспорт, молодой офицер самовольно плывет к Амуру. Тогда было еще неизвестно, Сахалин остров или полуостров и доступно ли устье Амура. Невельской устанавливает, что Сахалин — остров и что в Амур с моря войти можно. Все это — на энтузиазме.

Но этого мало! 1 августа -1850 года на мысе Куегда Невельской поднимает русский флаг, основывает Николаевский пост и объявляет о присоединении к Российской империи Приамурского края и Сахалина. Напомню еще раз — Невельской вовсе не выполняет приказ, он действует сам, по своему желанию. Он использует казенные средства (включая «Байкал») по своему усмотрению. А земли, которые он объявляет российскими, по всем международным законам принадлежат, вообще–то; Китаю.

Реакция? Невельского признают, в том числе в Петербурге, не спорят и с его территориальными присоединениями. А в начале 1851 года правительство создало для исследования Приамурского края Амурскую экспедицию в составе 3 офицеров и 60 матросов. Во главе — капитан уже не 3, а I ранга Невельской.

В 1851–1855 годах экспедиция описала берега Татарского пролива, открыла несколько удобных гаваней, изучила Сахалин (в числе всего прочего нашла на Сахалине залежи угля). В 1853 году Невельской поднял русский флаг на юге Сахалина и в заливе императора Николая I (Советская гавань). Фактически Невельской «установил новую русско–китайскую границу» [6, с. 552], объявил российскими владениями часть территории Китая. Вслед за Невельским пришла в действие и русская дипломатия. Сначала местная, сибирская. Айгунский договор заключал иркутский генерал–губернатор Муравьев; за этот договор он и получил дополнение к фамилии — Амурский.

По Айгунскому договору левый, северный берег Амура признавался российским владением, а Уссурийский край — от реки Уссури до океана — общим владением.

Так было до 1860 — целых четыре года. В дело пошла уже петербургская дипломатия. По Пекинскому договору 1860 года Уссурийский край уже полностью отходил к Российской империи.

Такой вот путь от офицерской _«самоволки» — наполовину научной, наполовину военной, к официальным географическим приобретениям, к изрядному округлению территории Российской империи. Почти миллион квадратных километров теплой земли с дубравами, кабанами и тиграми, с морскими гаванями, не замерзающими круглый год. Китай слабел, сил удержать территории у него уже не было. Но сколько бы еще не доходили русские руки до Приамурского и Приморского краев, если бы не энтузиазм Невельского?

ПЛАТА ЗА ТРУД

В национальных государствах молодой человек «из низов» общества вырастает — и начинает работать: копать землю, тесать камни, гуртовать скот. Юноша «из верхов» так же естественно либо начинает свое дело, либо служит в деле другого человека, поопытнее и постарше.

А у строителей империи есть и другая возможность личного устроения: крестьянин может не только заниматься своим хозяйством. Он может пойти в солдаты, и как ни ужасна судьба солдата в николаевское время, от многого он этим избавится — от барщины, например, или от насильной женитьбы на девице, обрюхаченной барином. А еще крестьянин, ремесленник может переселиться на новые территории и принять участие уже не в завоевании, а в освоении этих территорий. То же строительство империи, и оно тоже поощряется: переселенцам дают землю, причем первым — самую лучшую и сколько они смогут под- пять. Ограничения, стеснения — для тех, кто опоздал к первой дележке.

Дворянин таким же естественным о разом мог пойти в строители империи. Как англосаксонский юноша занимается организацией своего бизнеса, вкладывая в это силы и душу, так Невельской, Пржевальский, Кутузов, Суворов и десятки тысяч таких же строят империю с азартом и энтузиазмом.

И получают воздаяние. Не будем делать вид, что энтузиасты так уж ничего не получают, что служение их бескорыстно. Солдат сытее крестьянина, лучше его устроен, а солдатских детей учат грамоте за казенный счет.

Строя империю в составе офицерского корпуса, проводя полувоенные экспедиции в Тибет, на Сахалин, вполне можно лишиться здоровья, а то и жизни. Но, можно подумать, карьера английского или французского юноши делается в идеальных условиях! Классики (Диккенс, как самый известный) писали о сырых полуподвалах, голодном существовании, вечной необходимости считать медяки на ладошке. Сделав карьеру, человек начинал жить иначе… Но очень часто и в Англии уехать в колонии, то есть стать строителем империи, было куда выгоднее, чем оставаться в метрополии и десятилетиями корпеть над гроссбухами в чужой конторе, — когда–то помрет старший конторщик и можно будет занять его место?