Немного любви (СИ) - Якимова Илона

— Не всякая жизнь стоит того, чтобы ее жить.

— Очень ты легок на оценку чужой жизни, Грушецкий. А если я не соглашусь? У тебя же нет доказательств.

— Ну, — он пожал плечами. — Я тебя пристрелю, извини. И от меня не останется улик.

— Янек, лапочка, ты же всего лишь раз ударил женщину в своей жизни — и хвастался потом этим, сломал шаблон джентльмена, мол, такой ты особенный...

— Эл, я могу и второй раз ударить. И мы очень давно не виделись. Как ты, вероятно, заметила, я изменился. Человека, которого ты любила, больше нет.

— Ну так ударь, чего тянуть-то. Чего стесняться между своими...

— Бить неинтересно, хотя ты с упоением провоцируешь. Я хочу справедливости. Хочу, чтобы ты отдала то, что взяла. Ты можешь умереть — или освободить их.

— То есть, умереть все равно...

Она было взметнулась с камня, но тотчас ствол «глока» двинулся вслед за ней, скоро описав плавную кривую, сопровождая. Убойная штука даже в неумелых руках на ближнем расстоянии, а Яна никак не счесть неумелым. Сам же недавно рассказывал.

— Даже так? — снова села, не рядом, поодаль.

— Если останешься в живых, я не буду добивать. Обещаю.

Значит, догадывается, но приговорил все равно. Предсказуемо. Была ему дешевле живых, стала дешевле мертвой.

— Но расскажешь Новаку.

Он промолчал.

— А что в ней тебе теперь-то? Ты же ведь мой... наш.

Коллективное сознание внутри одного человека, верней, она одна, заточенная в череде поглотивших друг друга старших, хитиновая консервная банка.

— С чего ты взяла? Я ничей, и всегда таким был. Я никому никогда не принадлежал целиком и полностью, это не для меня.

— О да, свобода — наивысшая ценность? Помню. Но... я вижу, ты по-другому светишься, — и улыбнулась. — Не как еда.

Улыбочка вышла довольно жуткая. И, прежде чем успел ответить, прямо позвала:

— А ты бы мне подошел... Подойдешь?

Какой то был мощный призыв, аж рука дрогнула, «глок» секундой повело в сторону! Попытался вспомнить лицо Наталки, отупело понял, что его больше нет.

На него же в упор смотрели два провала, дула два, полные черноты, и он со своим одним стволом ощутил себя крайне неуверенно, крайне. Живешь, живешь, и вдруг обнаруживаешь в чем-то хорошо знакомом лютую смертоносность. Хотя сейчас Ян далеко не был уверен, что хоть что-то знал о существе, глядящем на него с улыбкой. Так могла бы улыбаться Медуза Горгона — всеми головами своих гадюк. Так могли бы улыбаться все старшие liebe, весь их проклятущий род Батори. Если первый раз, там, когда показала свое нутро, у старого дворца на Граде, это было про глубокий секс, то теперь — про воплощенную смерть. И оно поглощало ничуть не хуже, вязко, всеобъемлюще, липко... оно затягивало.

Кинуть прочь ствол и завалить ее прямо здесь, на холодном камне.

Усилием воли вынырнул из этого ощущения. Пора было заканчивать.

— Наша былая дружба достойна лучшего, чем закончиться в баке со строительным мусором, Эла.

Улыбка погасла.

Продолжил:

— У меня о тебе остались самые лучшие, теплые воспоминания, но...

Взглянула почти с уважением:

— Ничего же личного, да? Скажи это в последний раз. Редкая сука ты, Грушецкий. Хотя и кобель.

Ян не выпустит ее живой, он все решил. Она снова поверила, он снова предал, старинная их игра, новый раунд, все те же правила, в чем смысл ее продлевать? Но какая разница, сколько раз тебя предали, если можно прервать цепь чудовищных перерождений, выйти на своей остановке? Однажды ей не хватит сил сдержать старшую, как не хватило сегодня, но рядом не будет Яна, и что тогда? Смерть, где твое жало? А жало-то в ней самой! Можно жить вечно, да, примирясь со смертью. Но уже не позволишь себе тогда ни одной любовной, родственной привязанности, не сумеешь, ибо все теплокровные отныне только еда, а пара — вот он, перед тобой, готов принести тебя в жертву своей иллюзии. Завидная участь. Она и так была одинока всю жизнь, теперь подписаться на вечное, бессмертное одиночество? Упоительное дело смотреть на ужас телесного растворения, старения, гибели сквозь дуло «глока», совсем другая скорость осознания образуется. Вопрос страха смерти решается сам собой, когда на сдачу от жизни остается то, что существенно хуже смерти.

Глава 12. Немного любви

Прага ее подкосила, конечно. До Праги она почти приняла свою метаморфозу. Здесь же каждый камень был драгоценен, куплен дорогой ценой, превращен в сокровище былым счастьем — и человеком, идущим рядом, даже при том, что знала о его равнодушии. Здесь их близость, парность, тождество были так очевидны, как невозможность разомкнуть рук, снова найдя друг друга. И, тем не менее, это было ошибкой... Самое главное было не обольститься происходящим вновь, потому что оно не могло значить ничего — с Яном ничто ничего не значит, кроме самого ощущения, момента переживания — и не могло иметь продолжения. Но она традиционно не устояла. На какой-то момент опять показалось — «но если тебе показалось, тебе просто показалось, пойми меня правильно», как он выразился однажды — и Ян, конечно, тут же этим воспользовался. А как же иначе, это же Ян... А теперь нужно воспользоваться им самим. Он и не догадается, мир Яна Грушецкого заканчивается на самом Грушецком.

Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?

К чему сомнения, это же воистину прекрасный финал. Умереть, держа за руку человека, которого любила. Любишь. Хотела. Хочешь. Какая разница, что рядом с ней седой громила с широченными плечами и рожей убийцы, если где-то внутри него спрятан прежний Ян с тонкой и гибкой талией, с тягучей пластикой движений, с глазами эльфа? В конце концов, ей даже досталось немного любви за целую жизнь — целых три дня с ним в Праге. Просто они уже были и не повторятся. Как не повторится ничто. То, что мы любим, не умирает никогда, другое дело, что мы любим всегда только свою иллюзию. Удивительная пошлость эта ваша жизнь. Я на нее не подписывалась. Подвиг любви в том, чтоб сделать то, о чем просит любимый человек, даже если тебе это доставит легкую неприятность. В чешском нет примиряющей долготы гласных.

Smrt.

Шелест и скрежет, как будто выбирается бабочка души из мумии liebe. И впрямь, пора бы ей выйти, освободиться.

— Между живой и мертвой всегда выбирай мертвую, ибо она безупречна. Что, ей тоже «прости и спасибо» сказать хочешь? Не рановато ли хватился? Я смотрю, чем старше, тем дольше ты тормозишь в плане отношений, Грушецкий...

— Что надо делать?

— Ничего особенного. Держать за руку. Если я верну забранное, то умру, а ты на несколько прощальных мгновений, возможно, получишь ее. Подлинную, Янек, готов? А не ту, что видал под собой живую? Концентрированное содержание, самый сок, истинная глубина, никогда не достигаемая тобой в женщине...

— Какая же ты...

— Не унижайся до брани, дарлинг. Надо же, на старости лет нашел особенную, у которой поперек? Ничего, сейчас узнаем. Как обидно, мадонна стрекоз, что на сей раз я проиграю даже не живой — мертвой.

Быстро глянул в сторону, прошипел от боли в воротник куртки черную ругань, черную, как глаза, как пустота пистолетного дула, повернулся к ней:

— Давай руку.

И пальцы переплелись.

Как хороша была эта последняя их человеческая теплота.

Времени не засек, время остановилось, затем остановились наручные часы.

Ночь вокруг сделалась подобна гранитной плите Вишновецкого погоста, только теперь имя и лицо на ней совпадали. Узкая сухая ладонь, застывшая в его левой руке, постепенно холодела, а liebellula корчилась, молча клонилась лицом в колени, дышала тяжело, все реже, заваливалась набок. Они все, все собравшиеся в ней разом, препятствовали освобождению сожранного, но Эла всегда была сильна, и она побеждала... чудовищные роды наоборот длились, длились и длились.

А после он очнулся от холода, когда порыв ветра прохватил по влажной от пота спине.

Над телом женщины, скорчившейся рядом, курился серый туман. Туман обвил его самого, и во влаге, поглотившей и без того слабый свет, была мутность илистого дна реки. И пустота, кромешная пустота. Мгновенно он понял, ощутил — вот оно... но где же она, его последняя, истинная его? Какие-то осколки слов, глупые визги, треск, сопли мелодрамы. Ничто. Пустота. Обрывки птичьего щебетания, попискивания, как если бы он любил канарейку, сношал хомячка. Миленький пушистик, но вот его не стало — и пшик. Эла не солгала, отдала ему пищу liebe, душу любви, как и обещала, но какая же чудовищная то была месть с ее стороны! От Натали Смит на прощанье не осталось ни одной внятной мысли, ни единого образа, как если бы ее не было на свете и вовсе. Да была ли она вообще? С чего он взял, что любил ее? Мыслимо ли такое любить?!