Мой ледокол, или наука выживать - Леонид Токарский

Воевать с властью — бессмысленно. Это не входит в круг моих интересов. Война с властью означает приношение себя в жертву большой политической игре — чужой игре. Я понимал, что формально, на каком-то этапе, мне видимо придётся играть в эту игру в качестве диссидента. Поиграть в неё «по потребности» я был готов. Моё тактическое оружие — это представители советской власти, представители этой системы, как личности, как индивидуумы. От них зависело — уеду я или нет. Они все коррумпированы, нахальны и считали, что им всё позволено и всё в этой стране им принадлежит. Они не осознавали собственной ранимости и уязвимости. Эти люди не понимали известного принципа, что чем выше человек сидит, тем больнее он падает. Если я сумею, пользуясь их же оружием, противостоять им на личной основе, у меня есть небольшой шанс на победу. Пользоваться этим оружием против представителей власти надо было цинично и беспощадно. Война должна быть без правил, как воюют с законченными подонками, которых нечего жалеть.

Внутренняя и международная политическая ситуация относительно выезда в Израиль складывалась тогда следующим образом. После неудачного суда над угонщиками самолёта, осуждение Советского Союза в мире достигло апогея. Была подписана Хельсинская Декларация Прав Человека, подтверждающая право человека выбирать страну проживания. Это, конечно, только на бумаге, но для евреев была пробита узкая формальная щель, позволяющая некоторым из них выехать в Израиль. Это стало реальностью, благодаря нашим братьям-евреям, героям «самолётного процесса». Власть не хотела и боялась повального выезда этих людей из СССР в Израиль. Евреи занимали важное место в науке и технике Советского государства. Массовый выезд евреев мог привести к катастрофе.

Правительство делало всё, чтобы разубедить или запугать евреев. Отпускали их только по одной формальной причине — объединение семей. В основном, отпускали людей с периферии России, из Грузии, из Прибалтики, из мусульманских республик СССР. У евреев Москвы и Ленинграда практически не было шансов выехать. Совсем не выпускали евреев, имевших какой-то доступ к тяжёлой и военной промышленности. Людям искусства, культуры, личностям, хорошо известным как в Союзе, так и за рубежом, чинили особые препятствия. Власти приняли тактику запугивания евреев, состоящую в том, что выбранный ими человек, который имел влияние на определённый слой населения, подвергался гонениям и унижениям на глазах у всех. Такого человека и его семью лишали работы, лишали средств к существованию, делали его жизнь невыносимой. Очень часто этих людей ломали и превращали в стукачей. Когда человек обращался за визой на выезд из СССР, рассматривалось несколько возможностей. Прежде всего — нужно ли с ним возиться и что это может дать государству. Если человек был слабым, неопытным бойцом, или его семейное положение было сложным, его квалифицировали как достаточный потенциал для запугивания и использования. Если готов дать бой и принять на себя все его последствия, то

вопрос решался просто — выпускать, выгонять, сажать в тюрьму или убивать. Я должен был относиться ко второй категории.

Моя неудачная семейная жизнь навсегда оставила в душе незаживающий шрам. Я не хотел жениться после армии. Я вообще не хотел жениться.

Моя мама, увидев то, что она получила в моём лице после армии, очень испугалась. Она решила, что единственный способ вернуть меня к жизни — это женить. Мама устроила примитивный капкан, в который меня и занесло. Вина за всё ложится только на меня самого, и я единственный человек, которого надо за это винить. У меня были очень слабые понятия о женской психологии. С моей точки зрения это были странные нелогичные существа с неадекватной реакцией. В голове существовала искренняя вера в то, что, уживаясь в матросском кубрике с 35-ю мужиками, жить на свободе в одной комнате с одной девчонкой я и подавно смогу. Вот в этом-то и заключалась ошибка. Я свято верил, что если жену квалифицировать как друга, с которым всё делится поровну, включая домашнюю работу и обязанности, то можно прожить с кем угодно. Ведь уважение святости жизненного пространства друга всегда было первым и неоспоримым законом общежития, в который я верил. Взаимное уважение и взаимопомощь — второй необходимый закон совместной жизни. Женский мир казался мне загадкой. Опыта общения с женщинами у меня не было. Ещё в третьем классе, когда в нашу мужскую школу перевели девочек, меня это обстоятельство возмутило до глубины души. Я решил отстаивать наши законные права на мужской туалет, переданный в пользование женского пола. Во время перемены я забаррикадировал дверь туалета снаружи и достойно держал оборону, пока не появился директор школы, Иона Алексеевич. Он торжественно, в очередной раз, препроводил меня «под глобус» в своём кабинете.

В одиннадцать лет, когда мы были на даче в «Солнечном», соседка Надя, старше меня на два года, позвала нас с другом в самодельный шалаш. Там, раздев обоих, она проявила огромный интерес к нашим мальчишеским «причиндалам», проведя геометрические сравнения между мной и Павликом. В знак благодарности на наше согласие выполнить её просьбу, она продемонстрировала свою интимную собственность. Она предложила попробовать всё по-взрослому, по-настоящему. Мы с удовольствием попробовали по очереди. Я ничего особенного не почувствовал, кроме чисто физического облегчения. Надя дрожала, как пьяная, и что-то нечленораздельно мямлила, не отпуская меня. Я даже испугался. Это была моя первая женщина.

Кроме нескольких случайных романов в 12,13,14 лет, которые, с моей точки зрения, были в большей степени уроками наглядной анатомии, в той бурной юности ничего серьёзного не происходило. В 15 лет я влюбился, но — неудачно. Мою королеву звали Наташа. Она жила на 5-й Линии и была ослепительно красива. К несчастью, её отец оказался генералом. Когда ему стало известно о нашем романе, он сказал своей дочери: «Только еврея нам и не хватало». На этом вся наша любовь закончилась.

После армии всё было проще и прозаичнее. Моё молчание и жёсткость характера притягивали женщин, как мух к липкой ленте. Женщины менялись постоянно, они появлялись и исчезали, а я оставался. Как-то раз заметил, что обои за кроватью на большом куске выглядели так, как будто разъедены молью.

Приблизившись, я очень удивился. Оказывается, мои боевые подруги переписывались друг с дружкой, лёжа в моей постели. Они даже назначали друг другу встречи и обменивались впечатлениями о моих способностях...

Мама догадывалась об этих подвигах и принимала все меры, чтобы мне «помочь». Шура Ратманская — очень красивая девушка и полный антипод друга в моём понимании. Единственный ребёнок в семье. Очень избалована. Могла сидеть на диване и поднимать ноги, чтобы позволить своей больной матери мыть полы в нашем доме. При этом она вслух упрекала свою мать за плохую уборку. У них была очень странная еврейская семья. Все её дяди — «торгаши». Они работали в государственных магазинах, там воровали, продавая на сторону дефицитные товары. Все были членами партии коммунистов. Вечерами они собирались у Шуриных родителей и хвастались друг перед другом, кто и сколько украл. Я не любил советскую систему, но к поведению гражданина в государстве у меня всегда была и есть определённая точка зрения. Я воспитан на уважении к Уголовному кодексу. Кража у государства для меня всегда была преступлением, происходит ли это в СССР, в Израиле или в США. Дядья Шуры считали, что я неудачник и профессия инженера в Советском Союзе материально ничего серьёзного не даёт, а посему я должен бросить учёбу в институте. Один из дядьев во время войны сумел поменять документы, по которым из еврея превратился в русского. Он сумел получить должность директора большого гастронома. Я слышал, как он говорил своей сестре, матери Шуры: «Ты не приходи ко мне в магазин, не хочу разговоров, что ко мне ходят евреи». Так вот он-то и предложил мне бросить институт и переходить к нему — работать мясником.