Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

Отказ Гапченко заниматься делом Кондакова Ефиму был понятен: хлопотно и, скорее всего, безрезультатно. А вот почему Софья Самойловна так горячо защищала врача Богатикову?

-    Анфиса Павловна, - собираясь на завод, спросил Ефим машинистку, - к кому из терапевтов медсанчасти прикреплена редакция?

-    Разве вы не знаете? - удивилась она. - Наш врач - Лариса Александровна Богатикова.

Та-ак, улыбнулся про себя Ефим, ай да Софья Самойловна!

Не теряя времени, он написал письмо в «Известия» от имени Анны Кондаковой.

Глава шестнадцатая

-    У меня к вам большая просьба, - обратилась Алевтина к Ефиму, - Федор Владимирович поручил мне написать очерк о комсомольской бригаде сборщиков. Нужный материал я собрала. Хочется написать получше. Если вам не трудно, помогите.

-    С удовольствием, - сразу же согласился Ефим, - правда, в ближайшие дни я буду занят в цехе Цидилкина. Вот вечерами - пожалуйста! Могу задержаться в редакции после работы, хоть сегодня.

-    У меня другое предложение, более приятное, по-моему. Приезжайте сегодня вечерком ко мне домой. В спокойной домашней обстановке и поработаем. Согласны?

-    Согласен, - не задумываясь ответил Ефим.

Он почувствовал необъяснимую радость от неожиданного приглашения Тины, Тиночки... Но почему? Ведь разумом он ее начисто отвергал - холодную, фальшивую от нарумяненных бодягой щечек до модулирующего голоса, неестественной походочки. А сердцем?.. И оно не очень-то лежало к Тине Крошкиной. Но наперекор доводам и разума и сердца, вот сейчас, когда Тиночка пригласила его к себе, он ощутил прилив волнующего тепла.

«Поди разберись, что тут к чему и почему? - думал Ефим, поругивая себя. - Не терпится тебе попасть в Тинины лапки, осел! Разве не знаешь, скольких простофиль она водит за нос?.. И вообще, зачем она тебе нужна?» Раздираемый противоречивыми чувствами, он в тот же вечер поспешил на Тиночкин зов.

Шел он к ней пешком, шлепая калошами по весенним лужицам и ручейкам. На деревянном мосту, перекинутому через небольшую речушку московской окраины, остановился и с непонятным удовольствием засмотрелся на стремительно бегущий, вздутый талыми водами, мутный поток. Он любовался ничем не примечательным зрелищем с безотчетным восторгом, будто несла перед ним весенние воды и бело-голубые льдины неведомая раскрасавица, русская река, полноводная, могучая... И где-то глубоко внутри осознал, что идет он к Тине, потому что весна и он молод, что к Тине влечет его та же необоримая, необъяснимая сила, которая заставила любоваться эрзац-рекой, что его впечатлительной натуре свойственно увлекаться, принимать порой тщательно отшлифованную стекляшку за бриллиант... И еще направляется он к Тине потому, что стосковался по дому, по домашнему уюту и теплу. Последняя догадка подтвердилась, когда из сырой, слепой улицы он вступил в залитый электрическим светом крошкинский дом и тут же подумал о неизбежном возвращении в казенную, полупустую комнату общежития.

-    А, Фима! Как раз к чаю поспели! - по обыкновению защебетала Тиночка. - Садитесь к столу, почаевничаем - и за дело!

Разговор за чаем клеился плохо. Как и в первое посещение, Ефим чувствовал едва скрытую неприязнь старых Крошкиных. Больше того, в эти минуты он остро ощущал пропасть между собой и этими чопорными обитателями зажиточного дома. Веяло от них кондовой обывательщиной, как и от окружающих их вещей, которые, как показалось вдруг Ефиму, создавали одновременно и манящий, и отталкивающий уют.

Взгляды стариков, устремленные порой на Ефима, вроде бы вопрошали: «Как ты очутился здесь, невзрачный человек, без дома, без роду, без племени?! Не иначе как очередная причуда Тинули». Ефиму неприятно было ловить на себе красноречивые взгляды, едва прикрытые натянутыми вежливыми улыбочками. И он очень обрадовался, когда Тина пригласила его в свою комнату, сравнительно небольшую, оклеенную розовыми в цветочек обоями. Да и все здесь было розовое: невысокая постель под розовым покрывалом, розовые чехлы на двух креслах, розовые занавески... В назойливую розовость никак не вписывался коричневый письменный столик с придвинутым к нему коричневым рабочим креслом из гнутого дерева.

-    Стол и кресло - еще с моих студенческих лет, - сказала Тина. - Ах, студенческие годы, студенческие годы! -вздохнула она. - Чудесное время!

-    «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо», - неожиданно вырвалось у Ефима.

-    Но, но! - Тиночка обиженно погрозила пальчиком. -Что за намек? Я вам задам, «среди зимы»! У меня только лето наступает, и учтите: не бабье лето! «Среди зимы»!.. Ишь ты! Усаживайтесь-ка лучше в кресло, начнем работать.

На письменном столе лежала заранее приготовленная стопка чистой бумаги. Алевтина подробно ознакомила Ефима со своими записями о передовой комсомольской бригаде. Увы! Того примечательного, что могло бы стать основой очерка, в них не оказалось. Ефим не удивился, не подосадовал, не стал упрекать, а значит, огорчать Алевтину, -зачем? Он был убежден: склонность к журналистике - тоже дар божий.

-    Я все понял... материала достаточно... (насчет качества интервью дипломатично промолчал). Знаете, давайте все-таки сделаем так: напишите очерк сами, как сумеете. Я, с вашего позволения, отредактирую его, согласую с вами - и на машинку... Нравится вам мой план?

Алевтина была заметно разочарована. Она рассчитывала на другое: Сегал напишет, а она в качестве соавтора посидит рядом.

-    Если вы считаете это более разумным, - нехотя согласилась она.

-    Хочу посоветовать: поменьше риторики, побольше тепла, пусть ваши герои расскажут о себе сами, своими словами. - Ефим мельком глянул на настольные часы: скоро десять. Тина перехватила его взгляд: - Вы торопитесь? Устали? Вам, наверное, нелегко приходится?

Ефим никогда и никому не жаловался ни на трудности, ни на усталость. Ни к чему!.. А ведь правда: устал он очень, жилось ему неуютно, как на вокзале. Теплые слова Алевтины тронули его, но распространяться на болезненную для себя тему он посчитал излишним.

-    Если я вам больше не нужен, пойду... Завтра с утра я должен быть в цехе Цидилкина.

Он вышел на улицу. Падал мокрый снег с дождем. После домашнего тепла и света мартовская темень да хлябь должны были показаться ему особенно неприятными. Но вышло наоборот: как только за ним закрылась дверь, захлопнулась калитка крошкинского дома, он, еще не осознав в чем дело, почувствовал некую облегченность, глубоко и свободно вздохнул, весело зашагал по немощеной улице к трамвайной остановке.

Чему ты так радуешься, спрашивал он себя, не тому ли, что Тина сказала тебе на прощанье несколько добрых слов? Тебя приятно удивила их искренность, ты уже решил, что был несправедлив к ней?.. Признайся, тебя обрадовал ее ласковый тон? Конечно, да, конечно!

Но стоило ему мысленно вернуть себя в крошкинский дом - от легкости и приподнятого настроения не осталось и следа. Он даже остановился. «Эврика! - воскликнул про себя, - я вырвался сейчас из этого дома, словно узник на волю! В нем для меня и уют - не уют, и свет - не свет, и тепло - не тепло. Не по такому домашнему очагу я тоскую, нет, не по такому, где все напоказ, где господа вещи чванятся: «Хозяева здесь мы, без нас, вещей, нет хозяев». Ефима прохватила дрожь, пробежала от корней волос до пяток... брр... Ко всем чертям этот удушливый, обывательский рай, ко всем чертям!

А Тиночка? Хочет он того или не хочет, она мягко, будто крадучись пробирается в его душу, того и гляди совьет там себе гнездышко и поселится в нем... Нет, не поселится -изредка, так, невесть зачем, будет прилетать на несколько минут: посидит в гнездышке, пощебечет и поминай, как звали! Жди, когда снова наведается, жди и зябни... И снова Ефима прохватила дрожь: хороша перспектива! Но ведь он не собирается пустить эту птичку в свою душу. Вспомнились опять ее прощальные слова, согретые изнутри васильковые глаза... И стало ему как-то не по себе.

* * *

Утром следующего дня Ефим сидел напротив начальника цеха Степана Лукича Цидилкина в его небольшом кабинете. Степан Лукич с еле скрытой неприязнью смотрел на Ефима холодными, глубоко сидящими глазами цвета шлифованной стали. Конусообразное лицо его с крупным раздвоенным подбородком выражало надменность, властность, над тонкими втянутыми губами низко нависал мясистый удлиненный нос. Не без насмешливого удивления Ефим отметил сходство Цидилкина с традиционным изображением бабы Яги.

-    Не понимаю, - показывая редкие зубы, высокомерно говорил Цидилкин, - зачем редакция направила вас, товарищ Сегал, в мой цех. План систематически выполняю, так что в погонялах, дорогой товарищ, скажу откровенно, не нуждаюсь.

Неуважительный, спесивый тон не замедлил вызвать у Ефима ответную неприязнь.

-    Я пришел к вам, Степан Лукич, - с виду спокойно повторил он, - по заданию редакции. Ваше право уважать или не уважать меня лично. Но пренебрежительно относиться к заводской газете? Ежели вам партийная печать не нравится, заявите об этом парторгу ЦК на заводе товарищу Гориной. Может быть, она сейчас же порекомендует редактору отозвать меня из вашего цеха. Уверяю вас, расстанусь с вами не без удовольствия.