Портмоне из элефанта (сборник) - Григорий Ряжский

– Ничего, я не спешу, – сказал Алик, обращаясь к Толику. – Все в порядке…

– Так ты свой, значит? – широко улыбнулся Толик. – То-то я смотрю… – он немного помялся, подбирая нужное слово, – толкает… Ты у меня не чинился еще? А то у меня многие наши чинятся. Толик я. Сам-то откуда?

– Из Москвы.

– Из самой? – переспросил Толик. – А то тут все, кто от Калуги до Владимира, тоже из Москвы себя считают. Сейчас тут много оттуда, все больше русские, наши, ну в смысле натуральные русские, по нации.

– А у тебя что, только русские чинятся? – спросил Алик, нащупав вдруг интересную тему.

По спине у него пробежала легкая дрожь, и слегка подернулось в анусе. Такое происходило с ним всегда, когда он знал точно – получилось или же вот-вот… И не было судьи у него строже в эти минуты и ценителя выше, чем его чуткое очко.

– Русские – по большей части, но и все другие тоже… – охотно ответил Толик и продолжил: – Они, понимаешь, приезжают когда, сразу к русским не идут. Потому что боятся, что их наебут, – ну как в Союзе все друг друга наебывали, а по нашему-то делу – сам знаешь. Они в «Канадиен Тая» идут чиниться поначалу – к канадцам то есть. Ну а те их наебут еще больше, а денег возьмут – втрое против моего. Вот и считай… Ну, они сразу сюда тогда лыжи вострят чиниться. Я сразу вижу, кто после канадцев приканал, – он с улыбочкой такой, как виноватый вроде. Ну и я его чиню – не вопрос, и еще подскажу, как на потом сэкономить.

Алик заволновался:

– Ну, а канадцы, например, идут к тебе на сервис?

– Тут вот как интересно, – почесал затылок Толик, – если попадет кто, то по случайности разве, а так они к своим только, на канадский сервис едут. Но зато кто попал ко мне – сразу все просекает и потом уже к своим – ни ногой, – хули он там после меня увидит. А канадцы, натуральные которые, деньги знаешь как считают – наши рядом не валялись.

– Ну, а еще кто как чинится, знаешь, а, Толь?

– Кто как, говоришь? – Он снова машинально почесал затылок. – Ну, вот итальянцы, например, к своим чиниться никогда не пойдут – не верят никому своим. И даже если, к примеру, их у себя там не наебут, то они все одно знают – наебут в другой раз непременно. И они лучше ко мне придут, сюда то есть. А те итальянцы других наебывают, кто про них не знает…

– Постой, постой, Толя, а кто про них не знает-то?

– Да и то правда, – согласно кивнул Толик, поняв вопрос по-своему, – нет таких мудаков уже, кто про них не знает…

«Какой сюжет! – восторженно подумал про себя Алик. – Небольшой, конечно, но – сюжет!»

Толиков помощник выкатил из бокса «Понтиак» и протянул ключи Алику.

– Готово!

Алик рассеянно протянул за ключами руку. Он волновался, как охотник, который может упустить добычу.

– Скажи, Толя, а кто же к своим-то ходит? Какая нация?

Толик, не раздумывая ни секунды, тут же среагировал:

– Так китайцы же! Они только к своим и ходят. И не наебывают. Про других не знаю, а своих не наебывают – точно! Они без наебки друг друга держатся – по-хорошему, и сильно дружат… И вообще, я заметил, они ломаются плохо, ездят, как заговоренные.

Алик хотел еще и еще…

– А кто еще к своим ходит? Ну, вот индусы, например, куда идут?

Толик поморщился:

– Чего не знаю – того не знаю, не скажу… Но воняют они чем-то сладким очень все время. А так, не знаю… – Он посмотрел на часы. – А тебе зачем?

Алик как бы невзначай взял Толика за локоть – чтобы не выскользнул – и ответил:

– Понимаешь, я написать про это хочу. Ну, кто есть кто, вроде…

– А-а-а, ну это дело, – неуверенно произнес хозяин сервиса, взглянув на часы. – Про них надо…

Разговор увядал, времени выяснить, кого Толик имел в виду, не оставалось – не был задан еще один вопрос, возможно – главный…

– Ну, а евреи? Евреи к кому ходят чиниться, Толь? – Вопрос прозвучал слегка провокационно. Толик подозрительно глянул на Алика и ответил со всей слесарной прямотой:

– Знаешь, парень, я лично против ваших ничего не имею, но больно уж они… – он помялся, – дотошные. Они сначала по газетам все обзвонят, выспросят, прикинут, сравнят, все подсчитают и перепроверят, а уж потом только идут чиниться. Им все одно куда идти. Но все равно ко мне попадают, потому что у меня без наебки – как у китайцев, но еще и дешевле… – Он победоносно посмотрел на Алика и, воодушевленный произведенным разоблачением, добавил: – А вообще, я вот тебе скажу чего, писатель: нет на свете народа лучше русского – он самый добрый, самый щедрый и самый несчастный, в смысле угнетения… Вот!.. Поэтому все равно, как ни крути, к нему все пойдут… Кроме китайцев… – Толик сплюнул на асфальт и добавил: – Блядь… – Он протянул руку. – Ладно, давай четвертной и будь здоров…

Алик постоял еще немного, переваривая услышанное, затем сел в заправленный «Понтиак» и поехал на юг, в даунтаун, туда, где он жил вдали от русских и евреев, их сервисов и риелтеров, магазинов и газет, врачей и адвокатов. Он ехал на юг, и сердце его переполнялось тихой радостью.

«Правильно… Все он сказал правильно, этот слесарь, – думал Алик. – Почему же мы все так не любим друг друга, не щадим и не желаем друг другу добра. И неправда, что русские не любят евреев. Просто они хотят уважения и… чтоб у них чинились… – улыбнулся он про себя. – Прав был Витька – просто надо жить по совести. Завтра об этом напишу. Нет, приеду и напишу сегодня…»

…Толик сунул деньги в карман и вернулся в бокс.

– Ну, чего ты там с этим так долго? – спросил его первый, который постарше.

– Да-а… – отмахнулся Толик, – свалился на мою голову… Писатель херов. Морда жидовская. Все выспрашивал – что да как… Про тех… Про этих… Копает что-то, гад. Я их сразу чую – умников. Ну, я его на пятерик нагрел, чтоб не очень умничал…

– А я ему кастрола почти литр не долил, – похвастался второй, который помоложе. – У него тачка все равно почти убитая – пусть теперь попишет…

– И то ладно… – равнодушно ответил Толик и зевнул во весь рот…

Опоясывающий лишай

Пьяных вокруг было море, но среди них, как отдельные маяки, эпизодически возникали и трезвые. И по колено это пьяное море приходилось именно этим трезвым, а не тем, пьяным. Потому что дело имело происхождение и разумность смысла только там, где атмосферность ночной прохлады не влияла на расположение звезд и карнавальность шествия изнутри наружу. И подкравшийся незаметно к толпе лишай не стал опоясывать ее сразу, как подкрался, а решил немного выждать и проследить за тем, как градус хмеля самолично приготовит организмы к предсмертной упаковке, после чего опоясать их будет намного сподручней, – плевое просто дело…

Сам я относился к трезвым… Или думал, что отношусь. Или был уверен, что думаю так… Значения это большого теперь не имело, так как в этот момент мне приспичило по нужде: по большей из малых или наименьшей из больших – я понимать не собирался, поскольку вероятность саморазрешения ее была неограниченно велика. Все должно было решаться по месту прибытия к ее исполнению. Это и спасло меня от притяжительной силы морской тяги, втаскивающей своим отливом участников карнавального шествия назад, ближе к центру, в пучину неотлаженного гульбища… Так или иначе, но отступя по нужде к наружному краю вольного собрания, я успел засечь приготовительное намерение лишая в виде его же упруго присевшего к земле чешуйчатого хвоста. Доверившись в долю мгновения воле, но не разуму, я с независимым видом перешагнул через напрягшийся для решительного броска лишайный хвост и, продолжая доверять этой, незнакомой мне, воле, пружинистым бегом понесся в ближайшую от карнавального света темь, туда, куда пьяные силы морского притяжения уже почти не доставали и откуда вынести такого трезвого, как я, индивида им было уже совершенно невозможно. Так, мне казалось, чувствую…

Первыми завалились трезвые – самые неприспособленные к празднику карнавала жизни. Вторыми полегли рябые, по неизвестной причине, и кто был с детьми – по причине обеспокоенности нервов лишней заботой. Третьими рухнули бабы, какие поприличней, – у которых лохматка была видна не вся целиком, а только по краям видимости, и чьи грудные бусинки прикрыты были чем-то искристым едва-едва. После – музыканты и артисты, как средний класс протяженности жизни. Еще после – бабы, что были голые совсем, без пристрастий к совести участников шествия. Последними – смертельно разлеглись настоящие пьяные, те, что без обмана, те, которые и думали про самих себя, что пьяные, и были ими по делу, без сомнительных внутриутробных разногласий. Их-то и было основное море воды… Назад, к месту любопытства лишайной катастрофой, воля меня уже не отпустила и по исполнении нужды, на деле оказавшейся ни большой, ни малой, а средней силы метеоризмом, завернула обратно, к месту постоянной дислокации Славика в моей квартире…

Сон этот снился мне часто, и каждый раз, попадая на дьявольский карнавал, я ухитрялся вывернуться в последний момент, перешагнуть через хвост гадского зверя и вовремя отвалить по малой потребности. Так что, в смысле сохранности собственной жизни, я обычно успевал, но только – внутри сна, по ту его сторону. Что касается наружного образа действия, то в нем весьма явственно зависала лишь часть, непосредственно относящаяся к производству нужды. И здесь уже метеоризмом и не пахло, а натурально хотелось ссать. С недавних пор делать это я стал себе в постель, а если везло, заканчивал процесс там, где положено, – добегал, спотыкаясь о коридор. Но везло далеко не всегда: нервы стенок мочевого пузыря оказывались намного чувствительнее мозговых переплетов, ответственных за просыпание всего меня в целом, а не только одной из сигнальных систем. В результате осмысленное просыпание организма осуществлялось часто на полпути к его освобождению от томящихся в утренней неволе фракций.