Разбойники - Фридрих Шиллер

Моор (приближаясь). А вы знаете атамана?

Косинский. Ты – атаман… Этот взгляд… Увидя тебя, кто пойдет искать другого. (Пристально смотрит на него). Мне всегда хотелось встретиться с уничтожающим взглядом человека, сидевшего некогда на развалинах Карфагена[46]: теперь я уж не хочу этого.

Швейцер. Острый мальчик.

Моор. Что ж вас приводит ко мне?

Косинский. Ах, атаман! – моя более нежели жестокая судьба! Я потерпел крушение на бурном море жизни; я видел, как мои надежды тонули в страшной пучине – и у меня ничего более не остается, как воспоминание об их потере, которое могло бы свести меня с ума, если б я не старался подавлять этого воспоминания хоть какою-нибудь деятельностью.

Моор. Опять обвинитель Провиденья! Продолжайте!

Косинский. Я стал солдатом; несчастье и тут меня преследовало; отправился в Ост-Индию: мой корабль разбился о подводные камни. Всюду рушившиеся планы, обманутые надежды! Наконец, я слышу толки про твои подвиги – злодеяния, как они их называют. И вот я прохожу тридцать миль и являюсь сюда с твердым намерением служить под твоим начальством, если ты примешь мои услуги. Прошу тебя, достойный атаман, не откажи мне в этом!

Швейцер (вспрыгивая). Ура! ура! Так, стало-быть, наш Роллер знатно заменен! Лихой малый для нашей шайки!

Моор. Твое имя?

Косинский. Косинский.

Моор. Как? Но знаешь ли ты, Косинский, что ты – легкомысленный ребенок, и важным шагом своей жизни шутишь, как ветренная девочка. Здесь не в мяч и кегли будешь играть ты, как воображаешь.

Косинский. Знаю, что ты хочешь сказать. Мне двадцать четыре года, но я не раз видел, как скрещались сабли, и слышал, как свистали около меня пули.

Моор. А! это другое дело. Так ты затем только учился фехтовать, чтобы за какой-нибудь талер зарезать бедного путешественника, или исподтишка вонзить кинжал в грудь женщины? Ступай! ступай! ты убежал от своей няньки, потому что она погрозила тебе розгою.

Швейцер. Кой черт, атаман! где у тебя голова? Неужели ты хочешь отослать назад этого Геркулеса? Чего один вид стоит? Так ведь и кажется, что вот-вот он собирается прогнать Морица Саксонского[47] за Ганг суповой ложкою.

Моор. Потому только, что тебе не посчастливилось в каких-нибудь пустяках, ты хочешь сделаться мошенником, убийцею? Убийство! Ребенок, понимаешь ли ты это слово? Теперь ты спокойно отходишь ко сну, нарвав маковых головок; но носить в душе убийство…

Косинский. Я готов отвечать за каждое убийство, какое ты мне поручишь…

Моор. А, ты уж так умен? хочешь лестью ловить людей? Но почему ты знаешь, что у меня нет дурных снов, что на смертном одре я не побледнею? Что сделал ты до сих пор такого, из-за чего бы можно было думать об ответственности?

Косинский. Конечно, еще очень немного; но все же это путешествие к тебе, благородный граф…

Моор. У ж не попала ли тебе в руки по милости гувернера история Робина Гуда? На галеры б всех этих неосторожных каналий! Не она ли так разгорячила твою детскую фантазию и заразила нелепым желанием стать великим человеком? Тебя пленяет громкое имя, почести? ты бессмертие хочешь купить разбоем и грабежами? Заметь, честолюбивый юноша, лавры не зеленеют для убийц! Нет триумфов для побед бандитов – а проклятия, опасности, смерть и срам. Видишь ли виселицу там на холме?

Шпигельберг (в негодовании ходит взад и вперед). Ах, как это глупо! как это отвратительно, непростительно глупо! Этим ничего не возьмешь! Я поступал иначе.

Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?

Моор. Славно! бесподобно! Ты хорошо учился, знаешь наизусть Сенеку. Но, любезный друг подобными изречениями тебе не обморочить страждущей природы, никогда не притупить стрел горести. Обдумай хорошенько, дитя мое. (Берет его руку). Я советую тебе, как отец: узнай сперва глубину пропасти, в которую хочешь прыгнуть. Если в свете ты можешь еще уловить хоть одну радость… Могут быть минуты, когда ты пробудишься – и тогда будет уже поздно. Ты выйдешь здесь из круга человечества; ты должен будешь стать или человеком исключительной высоты, или дьяволом. Послушай, сын мой! если хотя одна искра надежды еще где-нибудь тлеет для тебя, оставь наш ужасный союз, скрепленный отчаянием, если только не высшею мудростью. Можно ошибаться… поверь мне, можно силою считать то, что на самом деле есть не что иное, как отчаяние… Поверь мне – и беги от нас скорее!

Косинский. Нет! теперь я уже не расстанусь с вами. Тебя не трогают мои просьбы, так выслушай повесть о моем несчастий. Ты сам тогда насильно всунешь кинжал мне в руки; ты станешь… Садитесь вокруг и выслушайте меня со вниманием.

Моор. Я готов тебя слушать.

Косинский. И так, знайте: я чешский дворянин – и по смерти отца моего сделался владетелем значительного дворянского поместья. Страна была райская, потому что в ней жил ангел – девушка, украшенная всеми прелестями юности, и целомудренная, как свет небесный. Но кому говорю я это? Мои слова проходят мимо ваших ушей; вы никогда не любили, никогда не были любимы.

Швейцер. Тише! атаман вспыхнул, как пламя.

Моор. Перестань! В другой раз расскажешь… завтра когда-нибудь или… когда я насмотрюсь на кровь.

Косинский. Кровь! кровь!.. Слушай же далее! Кровь – скажу я тебе – переполнит твою душу. Она была незнатного рода, немка; но её взор уничтожал предразсудки дворянства. С скромной застенчивостью приняла она обручальное кольцо из рук моих – и на другой день я должен был вести мою Амалию к алтарю.

Моор (поспешно встает).

Косинский. Среди упоений ожидающего блаженства, среди приготовлений к свадьбе, меня вдруг через нарочного требуют ко двору. Я являюсь. Мне показывают письма, которые будто бы были писаны мною, полные предательского содержания… Я покраснел со злости… У меня взяли шпагу, бросили в тюрьму. Я лишился чувств.

Швейцер. А между тем… Продолжай! я уже предчувствую жаркое.

Косинский. Тут я просидел целый месяц и сам не знал, что будет со мною. Мне было страшно за Амалию, которая из-за меня каждую минуту умирала от отчаяния. Наконец, является ко мне первый министр двора, поздравляет с открытием моей невинности в приторно-сладких выражениях, читает приказ о моем освобождении и отдает мне шпагу. В восторге лечу я в свой замок – в объятия Амалии… она исчезла. В полночь ее увезли, но никто не знает куда – и с тех пор об ней ни слуху, ни духу. Вдруг как будто молния ударила в мое сердце. Я лечу в город, разузнаю при дворе: на меня смотрят во все глаза; никто не дает ответа. Наконец я открываю ее за потаенною решеткою во дворце; она бросает мне записочку…

Швейцер. Так я и думал!

Косинский. Ад и черти! в записке было сказано, что ей дали на выбор: или скоро узнать о моей смерти или стать любовницей владетельного князя. В борьбе между честью и любовью она решила в пользу последней – и хохотом) я был спасен!

Швейцер. Что ж ты сделал?

Косинский. Будто тысячу громов ударили в меня. «Кровь!» было моею первою мыслью, «кровь!» последнею. С пеною у рта бегу я домой, выбираю трехгранную шпагу – и стремглав к министру, так как он один был адским сводником. Меня, вероятно, заметили еще на улице, потому что когда я вошел – все двери были заперты. Я ищу, спрашиваю – один ответ – уехал к князю. Отправляюсь туда – и там его нет. Возвращаюсь назад, выламываю двери, нахожу его, бросаюсь к нему… но тут пять, или шесть лакеев выскакивают из засады и вырывают у меня шпагу.

Швейцер (топнув ногою). И это ему сошло даром? и ты ушел с пустыми руками?

Косинский. Я был схвачен, судим, обвинен и с потерею чести – заметьте, по особенной милости – с потерею чести выслан за границу. Мои поместья достались министру; моя Амалия в когтях тигра вздыхает и плачется на жизнь, тогда как мое мщение должно поститься и сгибаться под игом насилия.

Швейцер (вставая и махая саблей). Это вода на нашу мельницу, атаман! Можно похозяйничать!

Моор (ходивший все это время в сильном волнении взад и вперед, быстро оборачивается к разбойникам). Я должен ее видеть! Вставайте! собирайте все! ты остаешься, Косинский. Коней – и в поход!

Разбойники. Куда? куда?

Моор. Куда? кто спрашивает – куда? (Вспыльчиво Швейцеру). Изменник, ты хочешь удержать меня? Но, клянусь надеждой на небо…

Швейцер. Я изменник? В ад ступай – я за тобою!

Моор (бросается к нему на шею). Братское сердце! ты следуешь за мною?.. Она плачет, она плачет, она проклинает жизнь! Вставайте! скорей! Все – во Франконию! Мы должны быть там через неделю.