Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приехав к нам однажды и засидевшись допоздна, Роксана себя плохо почувствовала. Мы её оставили у себя ночевать. В последующие дни ей лучше не стало. Она пролежала у нас около двух недель. Мы с мамой выходили её, и она стала своим человеком в доме. Роксана училась на пятом курсе французского факультета, была старше меня лет на семь. Внешность у неё была броская: некрасивая, худощавая, с чёрной чёлкой на лбу и выдвинутой вперёд нижней челюстью. Несмотря на сохранявшееся между нами «вы» и возрастную разницу, мы увлечённо разбирали с ней весь мир по косточкам. Если у всех моих подруг были семьи, то Роксана была одинока.
Осложнялась эта дружба тем, что Роксану категорически не приняли все остальные. Не нравилась она им, и всё тут. Я находилась в нелёгком положении человека, который сводил несводимое. Как верный друг, я отвоёвывала для неё сантиметр за сантиметром:
– Ну можно Роксана придёт сегодня вечером со мной? Ей так тоскливо!
Соглашались, хотя и скрепя сердце. Мало рассказывая о себе, Роксана всё-таки не скрыла того, что ей нравится один человек. Говорила, что хочет знать, каким он покажется мне. Так она однажды появилась в нашей компании с голубоглазым седым мужчиной. Знакомый Роксаны представился: «Яворский». Гость рассматривал нашу коллекцию открыток Парижского салона, составлявшую гордость Коли Г. С одной из них он подошёл ко мне. На разъярённом мифическом животном, изо рта которого извергалось пламя, а шерсть стояла дыбом, вцепившись в его гриву, сидела обезумевшая нагая женщина. Называлась картина «Страсть».
– Он мне не понравился, – сказала я Роксане.
– Такие мужчины не могут не нравиться! – заносчиво ответила она. – Если вы будете утверждать, что остались к нему равнодушны, я не поверю. Вы вообще со мной не откровенны, – не могла уже остановиться она, – у вас столько поклонников. Вы хотите, чтобы я поверила, что вам никто не нравится? Да? – настаивала Роксана.
– Никто мне не нравится. В самом деле, – убеждала я её.
Роксана неожиданно взорвалась:
– Ну да, за вами хвост молодых людей, но вам никто не нужен, а я вот не нравлюсь Яворскому, и, по-вашему, за мной ухаживать больше некому? Так знайте: ухаживают! И романов у меня достаточно! Представьте! Да, да! Бывает так: ночью «он» приезжает за мной на машине, увозит к себе, становится передо мной на колени и целует подол вот этой самой дерюжной юбки. Целует! Да!
В Роксанином монологе был странный драматический вызов, отчаянная попытка утвердить себя и… прорвавшаяся неизвестно откуда неприязнь ко мне. Непривычная тональность разговора – поразила. И трудно сказать, почему в достоверность картины – ночь, машина, «он», стоящий на коленях и целующий край её юбки, – я так безоговорочно тогда поверила, ещё не зная, как важно вовремя остановиться и вдуматься в смущающий неясный подтекст. В нём, оказывается, таится куда больше правды, чем в буквальном, дословном. При столкновении с казуистикой своего времени чаще всего я оказывалась примитивной и несообразительной.
* * *
Прочно связанный с папиным арестом, Серебряков между тем никуда не исчез и регулярно напоминал о себе. В телефонной трубке то и дело возникал его вкрадчивый рокочущий баритон; он задавал ошеломлявшие меня вопросы. Стоило мне понять, что звонит он, как сердце обрывалось и всё во мне начинало вибрировать, как под током. Папу ещё держали на Шпалерной, когда Серебряков позвонил в очередной раз:
– Тамара Владиславовна, хотите я устрою вам свидание с отцом?
Это в ту пору, когда я упрямо прохаживалась под стенами тюрьмы в надежде, что окно папиной камеры выходит на улицу и он увидит меня! Надо ли было спрашивать, хочу или нет? Но я не понимала самого Серебрякова. Зачем и почему он стремится сделать нам доброе? И не злое ли его доброе?
– Хочу, – отвечала я чуть ли не в обмороке.
– Прекрасно. Я знал, что вы так ответите. Тогда выходите сейчас к дому и захватите свой паспорт. Я скоро подъеду.
Паспорт? Я знала, что паспорт постороннему доверять нельзя. Но ведь при первой встрече Серебряков отрекомендовался папиным другом. И хотя это ничем не подтверждалось, слово «друг» всё-таки связалось с его именем. Что было делать? Ведь речь шла о том, чтобы увидеть отца. Я мучилась, колебалась, не находила решения.
«При обыске у вашего отца взяли общую фронтовую фотографию и „Историю партии“ Кнорина», – сказал он сразу после папиного ареста.
Мама проверила: так и было. Кто же он? Из дому я вышла, но паспорт с собой не взяла.
– А почему надо паспорт?
– Вы что, не доверяете мне?
– Доверяю, – отвечала я, не желая его обидеть.
– Тогда в чём дело?
Я молчала. Серебряков не помогал. Ждал. И в очередной раз бил без промаха:
– Ну что ж, не очень, значит, хотите видеть отца!
Горячка душевного разброда толкала к кустарной логике. Слышала ли я, чтобы кому-то давали свидание? Нет. А если Серебряков может устроить тайное свидание, тогда зачем ему паспорт? И тут же контрольный виток: а вдруг такой ход мысли – уловка и оправдание бесхарактерности? Трусости? Вдруг я вправду могу увидеть отца? Разве Серебряков не имеет права на смелый план, в который меня нельзя посвятить?
Когда Серебряков ещё до ареста папы не велел ехать в Жихарево, а я поехала и он на Московском вокзале, уличая меня в ненадёжности, бросил: «Так и запишем, что вам верить нельзя», им был применён точный психологический расчёт. С тех пор я и «выкручивалась» в одиночку, только бы доказать ему свою надёжность. Я будто держала перед ним экзамен. Неправда! Мне верить можно! И положиться на меня – тоже можно. Папа был уже отправлен в Магадан, а Серебряков то и дело звонил, придумывая «благотворительные» акции:
– У меня к вам срочное и важное дело. Выходите к воротам своего дома. Я сейчас подъеду.
Возле ворот Серебряков стоял вместе с шикарно одетым человеком маленького роста.
– Познакомьтесь. Это – Дейч Ричмонд.
Дейч Ричмонд протянул руку. А у меня всё внутри сжалось, и стало почти дурно. Знакомство с иностранцем в 1938 году? Когда переписка с рижскими родственниками квалифицировалась как «связь с заграницей»?
– Тамара Владиславовна, я хорошо знаю, как вы бьётесь, как трудно вам живётся. Дейча
