Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Из города Фрунзе, места ссылки Эрика и Барбары Ионовны, одно за другим прибегали письма. Самым мучительным наказанием было то, что никто из них не знал срока ссылки. Пожизненно? Пять или десять лет? Сколько? Об этом ссыльных не оповещали. Как недипломированный врач, Эрик смог устроиться санитарным инспектором и на четверть врачебной ставки в амбулаторию. Оба тосковали по Питеру. Эрик описывал Киргизию – климат, быт. Они снимали комнату в частном доме с земляным полом. Воду носили из колодца. В каждом письме Эрик писал, что любит меня. На письма я отвечала. На чувства его – ничуть. Но в душе доминировало ощущение вины за то, что я учусь, а он лишён этой возможности, за то, что им хуже, чем нам.
Со временем определился круг моих постоянных товарищей. Как ничто иное, дружба удостоверяла причастность к живой, настоящей жизни. Совместная учеба, интересы, тайны, которые поверялись друг другу, постепенно стали составлять мою отдельную, собственную жизнь.
С Давидом Нейманом мы жили в одном доме, учились в одном классе, вместе росли. В трудные времена он не предал дружбы. Сначала по-детски, потом по-юношески был влюблён. Бросал в окно цветы, выведывал у мамы, что мне нужнее всего, чтобы сделать ко дню рождения подарок; находил способ подкинуть в дом арбуз или шоколадку, а то и упросить свою мать «перешить Томочке платье». Всего не перечесть.
А подруг было четыре. Все учились в одной группе, на английском факультете. Нина Изенберг, с которой мы закончили одну школу и вместе держали экзамены в институт, была самой близкой подругой. Жила Нина вдвоём с мамой. Отец имел другую семью, но любил дочь, часто её навещал. Обширную библиотеку, в которой было много теософской литературы и собраний сочинений классиков, он подарил дочери. Мы с Ниной запойно читали Соловьёва, Кржижановскую и верили в переселение душ. Дом у них был своеобразный: старинная мебель, мягкие бездонные кушетки. Золотистые и розовые абажуры со стеклянными воланами создавали празднично-томное освещение. Жардиньерки, цветы, книги, белые кресла и стулья. Уют.
Нинины отношения с матерью казались мне удивительными. Они были дружны и напоминали больше подруг, чем мать и дочь. Сама Нина была неизменно добра, говорила негромко. Задумчивая и глубокая, своими огромными карими глазами смотрела на мир так, словно ей известна тайна бытия. Лицо её иногда озарялось таким внутренним сиянием, что я замирала. Степень её одухотворённости выражала не чрезмерность, а меру естественности её чувств. Через много лет, когда они с матерью, разочаровавшись и в семейных, и в прочих мирских отношениях, ушли в религию, я не удивилась: а куда ещё можно было поместить подобное душевное богатство?
Лиза Райскина – тростиночка с живыми чёрными глазами – была порывистой и пылкой, часто влюблялась, и всегда в очень красивых молодых людей. Все события начинались для неё с шумов и ароматов: шины попискивали, асфальт был мокрый, лунный свет заливал дорогу, пахло черёмухой. И только после подобного вступления появлялись «он» и его слова. С поразительной последовательностью она воспроизводила происходящее во всех подробностях и оттенках.
Лиза родилась в многодетной семье. Мать её имела властный, деспотический характер. Деньги ставила превыше всего на свете. Сознание Лизы было порабощено бездной предрассудков, регламентировано словом «нельзя». Мать так прочно вколотила в неё неуважение к естественным душевным движениям, что вся её жизнь и тогда, и после превратилась в борьбу живых чувств с различного рода запретами. Стремясь вырваться из-под кабальной материнской опеки, Лиза жадно впитывала всех и вся. Открытость и искренность её были поразительны.
Интересная, наблюдательная и скептичная Рая Ш. была самой умной из нас, самой серьёзной, ироничной. Остроты её были невесёлыми, с горчинкой. Рая говорила нарочито неторопливо, отчеканивая не только слова, но и слоги: «Так вот, я и го-во-рю…» Над ней тяготел груз ещё не понятой нами жизни. Её влюблённость в студента гидрографического института Е. радости приносила мало, однако она была предана своему чувству. Жила Рая с мамой и очень любила свою младшую сестрёнку Сашеньку.
Мы были очень разные, но ощущали себя единым сплавом. В нашу компанию вошли и два Кирилла. Одного из них, блондина, мы называли «Кира-белый», другого, брюнета, – «Кира-чёрный». Оба учились в гидрографическом институте. Остроумный Кирилл-белый, которого ввела в наш круг моя школьная подруга Сара, был душой компании, постоянно пересыпал речь английскими словами. Излюбленным его тостом было: «За процветание!» Кира-чёрный – полная противоположность ему. Неразговорчивый, осторожный, скрытный. Был образован, но грешил самоуверенностью.
В нашей компании был ещё один их сокурсник – Коля Г., внук художника Маковского. Жил Коля через три дома от нашего в прекрасной квартире, которую украшал красивый лепной потолок. Высоченные окна с мраморными подоконниками выходили на Неву. В комнате стоял рояль, а оба Кирилла хорошо играли. Потому чаще всего мы проводили время у Коли. Однако однажды мама сказала: «Прошу тебя не встречаться с молодыми людьми по углам, пусть твои подруги и ваши мальчики приходят к нам в дом». И после этого мы часто собирались у меня.
Это была компания очень неглупых, интеллигентных молодых людей. Объединяла нас не только приязнь друг к другу, но и любовь к музыке, стихам. Слушали Скрябина, Шопена, Шуберта. Читали Есенина, Ахматову, Северянина. Говорили о книгах, были в курсе всех музыкальных конкурсов, спектаклей, спорили о Боге, в ходу были афоризмы Оскара Уайльда и… вздор юности.
Время от времени появлялись в компании и новенькие. Я была крайне смущена, когда ко мне в институте подошла студентка французского факультета Роксана Сиобори и сказала,
